Самоваров приготовился к продолжительной дипломатической беседе, но Андрей Андреевич — он так же, как и в прошлый раз, посиживал за ужином в своей директорской (ханской) ложе — сразу спросил в лоб:

— Это он?

И кивнул вниз, в зал. Самоваров не знал, там ли до сих пор Глеб или нет, но понял, что именно его имеет в виду господин Кучумов. Хан, как всегда, был спокоен и весом, но Самоварову показалось, что потемнел он лицом, поскучнел, и даже галстук вроде съехал немного набок, и пиджак не слишком элегантно расстегнут — обрисовывается круглыми складочками могучее ханское брюхо.

— Он, значит…

Андрей Андреевич шумно вздохнул и пропустил стопочку. В его маленьких, широко поставленных глазах — нечеловечески умных, такие бывают у слонов или у китов — слезилась застарелая грусть.

Ниоткуда возникший официант ловко поставил на стоявший перед Самоваровым прибор тарелку с мясом, налил в стопочку на две трети водки из графина и исчез.

— Я вчера еще это понял, — пояснил Кучумов. — Видел, что ты здесь терся, видел, как ты во время драки на него смотрел — и сам сразу вспомнил, что он не такой был какой-то последние дни. То не ходит совсем, пропустит вечер или два, то напьется вдрызг.

— Он говорил в театре, что неделю здесь не был, а забыл, что вчера дрался, — вспомнил Самоваров.

— Путается все у него в мозгах. Он ведь ненормальный почти. Генка его в Николаев везти собрался, к доктору какому-то — докторов много теперь, чудеса творят. Или врут. Но только к Глебке на кривой козе не подъедешь. Сам не согласится. Ничего! Раз такое дело, можно и силком. Принудительное лечение алкоголизма — знаем, проходили в советское время!

— Вы что, насильно его увезти хотите? — удивился Самоваров.

— А что ж делать? Теперь другой дороги нет. Я Генку не брошу. Давай выкладывай, что есть против Глебки? Менты докопаются?

— Не думаю, — честно ответил Самоваров. — Они, по-моему, и не горят особенно… А у Глеба есть алиби, хотя и ложное. Дама одна обеспечила, наврала, что он дома был всю ночь. Зато у Геннаши вашего алиби самое что ни на есть настоящее. Свидетели, документы…

Хан Кучум одобрительно хмыкнул:

— Дело. А ложное-то? Что, не годится?

— Пока годится. Если дама не передумает. От любви до ненависти, как известно, один шаг.

— Ничего, не передумает. Это я на себя беру. Это не проблема. А Глебку скрутим — и в Николаев.

— Послушайте, — не выдержал Самоваров, — вы собираетесь Глеба отмазывать, прятать, а это вряд ли получится! Он ведь сорваться может. Уже сейчас ему невмоготу — сегодня вечером он чуть было прилюдно не признался! Это же пытка для него. Он субъект нездоровый, с причудами — как бы чего не натворил еще!

— Ничего, ничего. Утихнет. Ко всему человек привыкает.

— Но не привык же он к Таниной измене! И вон как закончилось…

— Теперь присмиреет.

— Вряд ли! Он опасен. Он кидается на всех, он себя не помнит. Надо же людей оградить от его припадков!

Кучумов сосредоточенно жевал, набычив шею.

— Ты мне Генкино алиби давай, — отрезал он. — За это спасибо. А насчет людей свои заботы брось. Это мы сами. Знаем, каким людям что причитается. Про даму Глебкину я слышал. Тоже сгодится. Ложное алиби — не ложное, это без разницы… Ай, как плохо, что Глебка это! Чертовы журналисты про Мерилин Монро пока подзаткнулись, теперь про дом мой на Кипре верещат, но все-таки хорошо бы какого-нибудь маньяка приискать для Тани. Сейчас ведь маньяков всюду пруд пруди, а у нас что-то глухо. Надо бы, чтоб маньяк завелся, чтоб еще пару баб задушенных нашли…

У Самоварова по макушке ветерок пробежал, волосы шевельнул. Уж не собирался ли хан?..

— Да нет! — усмехнулся Кучумов. — Чего ты пугаешься? Я имею в виду, в морге неопознанных перебрать — много ведь мертвяков всяких находят, весна началась, тает, трупы из-под снега лезут… Господи, еще этим всем заниматься! И без них не оберешься…

От водки ли, от перспективы ли подыскивания подходящих мертвяков, от своих ли бед помрачнел Андрей Андреевич Кучумов. И Самоварову было невесело, и есть не хотелось на этот раз. Он так и не притронулся ни к тарелке, ни к рюмке.

— Да, неприятная история, — вздохнул он. — Когда все ясно, еще неприятней стало.

— Жалко Татьяну, — согласился Кучумов. — По глупости, по глупости! Жизнь человеческая — копейка. И не стоит ничего, и не помнит никто. Я-то знаю. Если б еще мать у нее была, а так… Кто поплачет? Кобели эти? Вряд ли. Сейчас уже кажется, что давным-давно все это было. Вот как: сам за себя стой, жалей себя, береги. Ушуйск еще хороший город, маленький, тут дольше судачить будут — значит, будут помнить. Выпьем.

Самоваров не ожидал такой концовки и не сразу сообразил поднять стопку за упокой. Закусив грибком, хан Кучум свесил голову и скучливо покосился в зал. Там гомонила публика, сверкало красным, топорщилось рогами и шкурами его заведение, отплясывал его стриптиз. Интересно, прав ли Мошкин, что скоро все это великолепие слопает кто-то другой?

— Ты куда? — спросил Андрей Андреевич, когда Самоваров поднялся и недвусмысленно подвинул свой стул.

— Надо мне, я спешу. Собственно, все ясно. А мне пора.

Кучумов вынул из бокового кармана пачку денег и не глядя протянул Самоварову. Тот удивился:

— Что это?

— Бери. Заработал. Все сделал, как надо. Бери.

Самоваров поколебался — за что деньги? Нет, он не нанимался! А дает-то как: без всякой, главное, благодарности, без спасиба. С другой стороны, глупо стоять сейчас и отнекиваться, ломаться. Мумозинский вопрос, оставленный на закуску, как-то не всплыл, не пришелся к слову. Что же, сойдет и эта пачка. Тем более, что Самоваров разглядел на верхней бумажке, в овальчике, брюзгливое бабье лицо президента Бенджамина Франклина. Пусть будет Бенджамин. И пусть хан сует не глядя, как кассирше в платном сортире. Все равно.

— Подвезти куда? — поинтересовался Андрей Андреевич.

— Спасибо, не надо. До свидания.

Оказывается, пошел снег. Снег возникал, юлил вокруг фонарей и исчезал в потемках, только мокрым тыкался в лицо. Город Ушуйск не слишком ярко освещался, и снег мог ночью прокрасться незаметно. Только с рассветом становилось ясно: он уже в городе, и стало бело, несмотря на весну. Но это будет завтра. Сейчас же Самоваров брел на вокзал. Вокзал был недалеко, совсем рядом посвистывал каким-то неугомонным осипшим тепловозиком. «Он ушел в ночь, — подумал о себе Самоваров. — Как в глупой пьесе».

Вокзал был пуст, огни в нем тусклы — всё приготовилось к сонной ночи без поездов и тревог. И Анна в своих комнатах для проезжающих устроилась вздремнуть на кушетке, под желтым клетчатым одеялом.

— Вы ко мне? — удивилась она Самоварову. — Что случилось?

— Случилось то, что я у вас ночую сегодня, а завтра прошу разбудить к московскому поезду. Вот мой билет, — добавил он, вспомнив утренний разговор.