— Я спрашиваю серьезно.

— А то! Отлично сыграно. Вам и актерское образование дают?

— Нет, — спокойно произнес Конни. — У меня такого образования нет.

— Верю, верю.

— Все дело в том, что вы ошиблись номером.

— Институт Лангбру… — И звонивший прочитал весь адрес без единой ошибки.

— Верно, — согласился Конни.

— Адрес написан на анкете, вместе с кодами. Отличная работа. Послание достигло цели.

Конни снова услышал глубокое, хриплое дыхание.

— Какими кодами?

— Эрлинг верен себе. Никогда не сдается.

Конни посмотрел на меня, словно подчеркивая важность сказанного:

— Не знаю, что на меня нашло, но это же были мои вопросы, мой формуляр. Мне стало очень неприятно, что кто-то считает, будто вопросы составил другой человек. Поэтому я сказал:

— Вопросы, между прочим, составил я!

— Значит, Эрлинг теперь других нанимает…

— Нет здесь никакого Эрлинга, черт побери! — Конни разозлился, но в то же время едва удерживался от смеха.

Разговор был абсурдным, но голос на том конце — абсолютно «искренним в своей неопределенности».

— Кто бы ни был этот человек, он не врал. А главное, он был на последнем издыхании. Здесь ошибки быть не могло.

— Все достанется вам, — сказал голос. — Вы знаете, где лежит ключ. Возьмите вилку и выцарапайте его. Но сначала дайте умереть.

— Послушайте меня, — произнес Конни. — Я и вправду не знаю, кто вы, но я понимаю, что вы серьезно больны и боитесь кого-то по имени Эрлинг… — Его речь прервало отдаленное подобие презрительного смеха, но звук этот был жалок и напоминал, скорее, короткие бурлящие выдохи. — …и я хочу сказать, что вы ошиблись номером и что бояться меня не нужно…

— Дайте мне спокойно умереть! — Голос словно бы окреп.

— Хорошо, — согласился Конни, — обещаю. Вы спокойно умрете.

— Теперь вы знаете, где я нахожусь. Дверь не заперта. Ключ спрятан на островках Лангерганса. Эрлингу этого мало?

— Эрлингу… — повторил Конни. — Посланнику?

— Он нас слушает?

— Нет, — ответил Конни. — Он не слушает.

— Тогда передай это ему.

Конни, почти не раздумывая, снова согласился:

— Хорошо, обещаю. Я передам.

Он посмотрел на меня:

— Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я.

— Бедолага принял это за согласие. Я попался… Иногда тебя словно затягивает в чужое магнетическое поле. Я не любитель приключений, поверь… Наверное, в голове что-то сломалось — потянуло на авантюру…

— Говорят, так оно и бывает, — подтвердил я.

— Так что я не мог просто положить трубку. Я понимал, что кому-то плохо, что человек, возможно, на пороге смерти. Но, если честно, говорил я не только из человеческого сострадания. Как это ни странно, мне нечасто приходится говорить по телефону с безумцами. — Он сосредоточенно посмотрел на меня. — А тебе, наверное, не привыкать?

— Случалось, и не раз, — согласился я. — За все эти годы.

— Чувство угрозы? — добавил он. — Я чувствовал угрозу.

— К этому можно привыкнуть.

— Правда?

Конни не был похож на человека, которому угрожают. Скорее, наоборот, он мог сойти за того, кто угрожает сам, — за человека, на которого несколько прочитанных строк могут произвести такое сильное впечатление, что он наберет твой номер в половине пятого утра и с телефонной трубкой в одной руке и пистолетом в другой призовет к ответу за употребленное на первой странице книги слово «зловещий» или станет допытываться, откуда тебе известно, что все мало-мальски дельные юноши осенью шестьдесят первого года носили шарфы в клетку «пепита». Ответить на такие вопросы я не мог. В книге упоминался только шарф — узор эти люди называли сами, я такими точными сведениями не располагал. Но напоминал им об этом узоре я, а тот, кто сумел напомнить рисунок шарфа, вероятно, может напомнить и о том, что в этой жизни когда-то был смысл. А если не может, то грош цена такому писателю и пулю ему в лоб. Подобные речи мне порой приходилось выслушивать, особенно перед полнолунием. Конни, каким я видел его в эту минуту, вполне мог превратиться в агрессивного суицидального полуночника. Развод он уже пережил, и для полной картины не хватало только неудачного судебного разбирательства.

— Я ведь не знал, что это за безумец, — сказал Конни. — Не знал, насколько серьезна угроза. Я совершил ошибку, позволив ему поверить, что якобы знаю этого Эрлинга или Посланника.

Он снова посмотрел на меня, все тем же сосредоточенным взглядом. Я кивнул, отчетливо и ясно, чтобы показать, что понимаю его, что он изъясняется доступно. Продолжение истории было так же понятно. Номер отображался на дисплее, Конни стал искать и нашел адрес и имя абонента. Дом находился в Юртхаген.

— В трех километрах отсюда…

Имя было женское. Конни записал его вместе с адресом на стикере, наклеив затем на белую доску над письменным столом. Желтый листок. Конни купил дюжину пачек таких клейких бумажек за пятьдесят крон у «какого-то наркомана, который где-то стащил, а теперь ходит с ними по квартирам».

Конни попытался вернуться к работе, чтобы завершить отчет «Свидетель-2003» и написать заключение, «которое заказчики только и читали: иные из них и простой диаграммы понять не могут…».

Затем он отправился обедать, как обычно, в одиночку, в одно из недорогих кафе старой части торгового пассажа, где проходило строительство. Там было довольно шумно и беспокойно, поэтому мест всегда хватало. Конни обедал, вопреки всему, довольный тем, что в относительно короткие сроки справился с исследованием, которое хотя и обнаруживало удручающую тенденцию, но представляло факты и анализ, отражавшие — и за это он мог ручаться — мнение большинства.

— Если бы Камилла обедала со мной, — сказал Конни, — и спросила, чувствую ли я свою причастность, то я сразу ответил бы…

Его материал мог служить основанием для принятия различных решений, и иногда заказчик возвращался с новым запросом, чтобы выяснить реакцию населения на изменения, продиктованные данным решением. Таким образом, Конни порой участвовал в процессе с самого начала до самого конца, и последующая оценка этого процесса — а именно, насколько положительно произошедшие перемены были восприняты общественностью, а следовательно, эффективной ли оказалась выбранная тактика, — подразумевала и оценку сформулированных Конни вопросов. Его должность подразумевала близость к власти, которую, если угодно, можно было рассматривать как причастность. Исследователь волен выбирать между чувством причастности, вовлеченности, даже, возможно, ответственности, — и независимости, холодной беспристрастности наблюдателя, поставляющего заказчику голые факты.