— Когда вы узнали о том, что он открывал кейс?

— Когда передали материалы перевозчику. Через некоторое время мне позвонили по телефону. Сказали, что кто-то пытался вскрыть замок. Но на тот момент прошло уже около двух недель. Все это время груз находился у перевозчика на пароходе.

Брунетти воздержался от комментариев по этому поводу. На этот раз.

— А как скоро у него начались проблемы?

— Проблемы?

— Проблемы со здоровьем.

— Ах, это… — Граф покачал головой. — Кажется, неделю спустя. Сначала я подумал, что это грипп или что-нибудь в этом роде. От получателя груза не было ни слуху ни духу. Но Роберто с каждым днем становилось все хуже и хуже. А потом я узнал о том, что он взломал замок… и тогда я понял, в чем дело. Иного и быть не могло.

— А Роберто вы об этом спрашивали?

— Нет, нет, что вы, в этом не было нужды.

— А он сам кому-нибудь об этом говорил?

— Да, я ведь вам уже сказал, Маурицио. Но только потом, когда дела его стали совсем плохи.

— И что дальше?

Граф снова уставился на свои руки, задумчиво отмеряя пальцами правой ничтожный размер шариков, которые убили его сына, разом перечеркнув его жизнь. Наконец он поднял взгляд:

— И тогда я принял единственно приемлемое в сложившейся ситуации решение.

— Вы приняли решение? — вырвалось у Брунетти прежде, чем он смог сдержаться.

— Да.

Сначала Брунетти подумал, что граф не захочет вдаваться в подробности, но тот продолжал:

— Если бы обнаружилось, что с ним на самом деле, то и остальное тоже открылось бы, вы понимаете, о чем я, — то, что мы занимались нелегальными перевозками радиоактивных материалов, по сути дела, контрабандой.

— Да, да, понимаю, — кивнул Брунетти.

— Для нас это значило бы одно — позор. Разорение. Я не мог допустить, чтобы это произошло, чтобы был опозорен наш род, древний род Лоренцони. После стольких лет… Я бы даже сказал, веков…

— О да, — прошептал Брунетти.

— И когда я все обдумал и понял, что надо делать, то, не теряя времени даром, договорился обо всем с Фразетти и Маскарини.

— Чья это была идея? Я имею в виду инсценировку похищения.

Граф пренебрежительно пожал плечами, давая Брунетти понять, что это уже не важно.

— Я просто объяснил им, что от них требуется. Единственное, что меня волновало, чтобы жена ни о чем не догадалась. Я не хотел причинять ей боль. Я просто не мог допустить, чтобы она страдала. Если бы она узнала о том, что натворил Роберто, что послужило причиной его смерти… Даже не представляю, что с ней стало бы. — Он виновато посмотрел на Брунетти, а затем снова уставился на свои руки. — Но теперь, как я ни пытался ее оградить, она все знает.

— Откуда?

— Она видела нас с Маурицио.

Брунетти подумал о сгорбленной дряхлой старухе, сжимающей высохшими птичьими лапками набалдашник трости. Граф хотел оградить ее от страданий. Спасти от позора. Ну да, как же, как же.

— А как же само похищение? Почему они так и не прислали третьего письма?

— Он умер, — отвечал граф безжизненным тоном.

— Умер? Роберто?

— По крайней мере так они мне сказали.

Брунетти кивнул, будто мог вот так, с ходу, все осмыслить и, следуя за ним по извилистому пути, преисполниться сочувствием к его горю.

— И? Что дальше?

— Я приказал им пристрелить его, чтобы все подумали, что именно это послужило причиной его смерти.

И пока граф продолжал и дальше распространяться на этот счет, Брунетти, внутренне холодея, мало-помалу начинал понимать, что это за человек; насколько непоколебима была его убежденность в том, что он поступил абсолютно правильно, что именно так и следовало поступить в данной ситуации. Похоже, он искренне верил, что все его действия были правомерны и оправданны. В его голосе не прозвучало ни тени сомнения или неуверенности в себе.

— Но почему они закопали его именно на том поле, около Беллуно?

— У одного из них был маленький охотничий домик в лесу. Там они его и держали, а когда он умер, я приказал им закопать его где-нибудь поблизости. — На какое-то мгновение его сухое лицо смягчилось. — Но я приказал им вырыть неглубокую яму. И похоронить его вместе с кольцом. — Заметив, что Брунетти опешил, граф пояснил: — Чтобы его все-таки нашли. Я старался ради его матери. Рано или поздно она все равно узнала бы. Я не мог допустить, чтобы она пребывала в неведении, постоянно думая о том, жив ее мальчик или уже умер. Она бы этого не перенесла.

— Понятно, — прошептал Брунетти, уставившись на графа, будто загипнотизированный кролик. — А что Маурицио?

Граф склонил голову набок; якобы ему потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, что у него был еще и племянник.

— Маурицио ни о чем не догадывался. Но когда вы снова заварили эту кашу, начали задавать все эти вопросы… он… В общем, тоже заинтересовался Роберто, обстоятельствами его похищения. Он хотел пойти в полицию, рассказать им всю правду. — Граф покачал головой, явно не одобряя такую слабохарактерность. — Но я не хотел, чтобы жена узнала. Если бы он пошел в полицию, то… она узнала бы обо всем, что на самом деле произошло, как погиб наш мальчик.

— И вы не могли этого допустить? — бесстрастно осведомился Брунетти.

— Разумеется, нет. Она и так достаточно настрадалась.

— Понятно.

Граф протянул руку, ту самую, пальцами которой он отмерял размер смертоносных голубых шариков, — радия там, плутония или урана, — шариков, которые убили его сына. Но тут произошло нечто странное; все было так, будто он неуловимым жестом подкрутил какую-то ручку, прибавив яркость на телеэкране, или убрал едва различимые помехи. Детали, на которые большинство не обратило бы никакого внимания. Но именно с этой минуты граф начал лгать. Надо отдать ему должное, он мастерски играл свою роль, сначала вибрирующим от волнения голосом повествуя о страданиях своей жены, потом перейдя к описанию событий того рокового вечера, когда погиб Маурицио. Но Брунетти видел его насквозь: фальшь была настолько заметна, как если бы он вдруг вспрыгнул на стол и начал срывать с себя одежду.

— В ту ночь он пришел ко мне с ружьем и заявил, что раскусил меня. Начал мне угрожать. Грозился убить. — Граф искоса взглянул на Брунетти, наблюдая за его реакцией, но тот и виду не подал, что давно уже догадался о том, что его сиятельство лжет. — …Ворвался ко мне в комнату с ружьем, — продолжал граф, — направил его на меня и заявил, что сию же минуту пойдет в полицию. Я пытался его успокоить, но он ничего не хотел слушать. Потом он подошел ко мне вплотную, поднял ружье и направил его мне в лицо. Ну, я и… Кажется, у меня, что называется, помутилось в голове. Дальше я ничего не помню. Только выстрел.