река может быть и другой.

Прошло, однако, часа полтора, прежде чем та еловая чаща и с ней другие отвесно подступили к Северной Сосьве и притемнили ее синюю, нежную воду. «Но где, однако, Ванзетур?» — всполошился я. Тем более что на угористых берегах с белыми просыпями песков стали мелькать дома, а над нами уже взвихривались мохнатые вершины сосен, почему-то напоминая головы сказочных мансийских великанов.

— Когда же будет Ванзетур? — спросил я в отчаянии матроса.

— У Ванзетура «Ракета» не пристает, — отвечал тот с зевками. — Вам бы на «Петре Шлееве» надо было плыть. А мы без остановки идем до самого Игрима.

Вот тогда-то, как утопающий за соломинку, я в буквальном смысле этого слова ухватился за «Югорскую колыбель» — и она меня приютила, укачала своей мелодией, как плавной волной; она унесла меня в дали и глуби светлой талантливой жизни Ювана Шесталова.

«Жизнь… Когда она коснулась меня? — лилась песня-исповедь. — Когда же этот вечно мелькающий мир в первый раз остановился и проклюнулся во мне тоненькой ниточкой сознания?

Помню: я плакал. В берестяной люльке плакал, со связанными руками рыдал, на солнце ревел, на небо орал. Солнце качает меня и качает. Режет мне глаза и на жарких руках качает.

«Не качай меня, солнце!» — может быть, кричал я.

«Не пали меня, солнце! — может быть, кричал я. — Я и так уже мокрый».

«Не слепи меня, солнце! — может быть, кричал я. — Я еще ничего не успел сделать».

Разве мог я тогда знать, что берестяная моя люлька в другой большой люльке — на калданке-лодке. Ее качают люди. Ее качают волны. Ее качает жизнь».

…А берега все выше — сосновые, светло прошитые березой, и все стремительнее выбегает навстречу река жизни, то гладкая и солнечная, то вдруг взволнованная, печальная, в лад песне:

Дорогая земля, стылый Северный край!

Ну какой мне дорогой идти, отвечай.

Спит в земле моя мать и не слышит пургу.

Сердце сына — орешек в дремучем лесу.

Злобный ветер меня чуть со света не снес.

Хищной пастью меня чуть не слопал мороз.

Как чудовище Менкв, в рослый кедр высотой,

Снежный вихрь просвистел над моей головой.

Уж не мама ль на кладбище плачет во сне?

Танварпеква-колдунья крадется ко мне.

Хочет ниток напрясть из мальчишеских жил.

Как сосновая шишка, упал я без сил…

Но подрастал Юван — и уже по-охотничьи прищуривал глаза, уже приговаривал:

«Кивк! Кивк! Точись мой нож! Кок, кок! Точись мой нож! Братья мои за зверем бегут. Звериный живот мне бы распороть! Печень медвежью мне бы съесть!»

А вскоре из засиявшей солнцем молодой души вылилась такая песня:

Без тебя мне плохо.

Хорошо — с тобою.

Как олень без меха.

Ничего не сто́ю.

Без тебя и лыжи

Не идут по снегу,

И олень обижен

И не годен к бегу.

Без тебя не слышно

Песенки тумрана[23].

Появись, чтоб вышло

Солнце из тумана,

Чтоб скользили лыжи

И олени мчали.

Сядь ко мне поближе,

Приласкай в печали.

В Березове я познакомился с библиотекарем Хамитовой, и она рассказала мне об учебе в средней школе вместе с Юваном Шесталовым, о его первом стихотворении, написанном в десятом классе, о том, как он улетал в Ленинград, чтобы поступить в Педагогический институт имени Герцена, на факультет народов Севера. А вместе с ним летела песня:

Я плыву в «крылатой лодке»

По волнистым облакам,

Сквозь родное, сквозь былое —

К неизведанным векам.

Случилось так, что при возвращении домой разглядел Юван с высоты протоку Порипосал, в переводе — «вспять текущую реку».

— Странная река! — воскликнул он. — То течет в одну сторону, то в другую. Когда на Оби большая вода, она течет в Сосьву, когда в Сосьве большая вода — течет обратно, в Обь. Может быть, такие реки и есть в мире, но для меня она единственная: на ее берегах я родился. А у этой излучины, в зеленовато-голубом бору, могила моей матери.

Вернувшись на родину, обогащенный знаниями и культурой, Юван Шесталов, образно выражаясь, грудью припал к преображенной земле предков и подслушал «Песню земли»:

Вий-е! Вий-е!

Я проснулась.

Вий-е! Вий-е!

Оглянулась.

И нашла в густой траве

Слово новое — Эрвье.

Я — мансийская земля!

Вы не помните меня?

За Уралом — снежный хруст

Да березовая грусть.

Думку Суриков рисует

Про окраинную Русь.

Как изба в снегу стоит,

В ссылке Меншиков сидит,

На свои пиры, походы

Нераскаянно глядит.

А теперь нашла в траве

Имя новое — Эрвье!

Имя быстрое — Быстрицкий,

Имя крепкое — Петров,

Имя русское — Урусов

В переборе древних слов.

Вижу в холоде туманов,

Слышу в шелесте вершин —

И Фарман Курбан Салманов,

Ягафаров и Шакшин[24].

Вы ко мне пришли, герои,

Как в легенду, в темный лес.

Есть болото, нет дороги,

И на сотню лет — объезд.

Я дарю вам запах нефти,

Грохот газа, древность слов.

Океан тепла и света —

Все для умных смельчаков.

Но, воспевая новую Югру, поэт печалится, видя замутненное око промазученных озер, гибель нежной сосьвинской селедки, бегство зверей и зверюшек от железного грома гусениц тягачей. И он поверяет покорителям таежной глухомани мудрую сказку старого манси Солвала:

Однажды Мирсуснэхум, посланец верховного божества на земле, увидел озеро. Вода в нем прозрачнее стеклышка. Видно даже, как плавает рыба. Нельмы, как серебристые луны, важно шевелят плавниками. Осетры, как хрустальные хребты, по дну песчаному идут, задумчивые такие. Видно, говорят о чем-то важном, может быть, о своем будущем по-рыбьи рассуждают. И лишь глупая мелочь пляшет, плескается на поверхности, заливается счастливым смехом.

Смотрит Мирсуснэхум вверх. Видит — осина стоит. Ветвей на ней нет, ствол голый. Лишь на самой вершине один листик дрожит. Взял Мирсуснэхум в руки лук и стрелу:

«Собью с осины лист. Попаду или нет?»

Натянул тугой лук, и полетела стрела, попала в середину листа.

«Оказывается, у меня хорошие руки! Я человек! Я самый сильный на свете!»

И, наслаждаясь на берегу