У въезда в крепость Канийак с изумлением увидел стражу.

— Что это значит? — спросил он.

— Простите, месье маркиз, но королева велела никого не впускать.

— Королева велела… но вы же знаете, кто я. Доложите ей о моем возвращении.

— Мне приказано не покидать пост, но я вызову пажа.

— Тогда вызовите побыстрее.

Канийак с нетерпением ждал, когда паж вернется.

— Королева не может принять маркиза, — гласил ответ пажа.

Маркиз встряхнул его и спросил, что это значит.

Вскоре он узнал, что Марго теперь правительница Юссона, ставшего оплотом Лиги, и в услугах маркиза де Канийака больше не нуждается, что королева отобрала у его жены все принадлежащие ей земли.

Марго называла себя королевой Юссона. И считала, что ни брат, ни муж, всецело занятые войной, ее не потревожат.

Теперь она может жить как хочет, и первым делом подыщет подходящего любовника.

Любимый Обиак погиб уже давно, пора его забыть. Для этого надо влюбиться в другого.

Достичь этого будет несложно. Она любвеобильна, а в крепости немало красивых мужчин.

Генрих III сознавал, что близится решающее время. Жизнь ему омрачали двое: мать и Генрих де Гиз.

Король был убежден, что не будет знать покоя, пока Гиз жив. Генрих Наваррский, с которым он вел войну, его не беспокоил. В сущности, он даже испытывал какую-то привязанность к этому человеку. Наваррский груб, но в этом повинно воспитание; теперь он проявлял себя достойным воином, хотя вел безнадежную битву. Генрих III знал, что сына у него не будет, и готов был признать Наваррского своим наследником.

А Гиз? Это совсем другой человек. За что он сражается? За Лигу? За католическую веру? Нет, за Генриха де Гиза. Что бы он ни говорил, что бы ни внушал людям, Генрих III знал, что Гиз хочет стать Генрихом IV.

Когда-нибудь Гиз подошлет к нему убийцу — если кто-нибудь не прикончит Гиза раньше.

Любимчики старались развеселить короля, но тщетно; он слишком глубоко погрузился в меланхолию. Один из них — красавец по фамилии Периак — принес обезьянку, чтобы та развлекала Генриха III своими выходками, но, хотя король любил окружать себя подобными существами, на нее смотрел равнодушно.

Другой любимчик, Монсерен, негромко попросил:

— Хватит, Периак. Унеси эту тварь. Наш повелитель сегодня слишком печален, чтобы обращать внимание на ее ужимки. И неудивительно, Гиз на все королевство именует себя королем Парижа. Я слышал недавно…

Он умолк, и король сказал:

— Продолжай, пожалуйста, дорогой мой. Что ты недавно слышал?

— Ваше дражайшее величество, это расстроит вас. Давайте я сыграю, а Периак споет.

— Нет, дорогой друг, расскажи, что слышал.

Монсерен пожал плечами.

— Гизы пили за здоровье очередного короля Франции и утверждали, что этим королем будет их родственник, Генрих де Гиз, которого уже называют «король Парижа».

Генрих стукнул кулаком по колену.

— Изменник! — выкрикнул он.

Наступило недолгое молчание; потом король встал, и сидевшая на его коленях собачка соскочила на пол.

— Клянусь всеми святыми, — пробормотал он, — мне жизнь не в жизнь, пока этот человек ходит по земле.

Любимчики тоже поднялись и встали вокруг него тесным кольцом; несколько секунд он молча оглядывал их, потом сказал:

— Один из нас должен умереть. Либо я, либо Гиз.

Любимчики опустили глаза. В королевском голосе звучало повеление, пренебречь которым они не могли. Если короля не станет, не погибнут ли вместе с ним их честь и слава?

Париж стоял за Гиза. Герцог, приближаясь к сорока годам, был по-прежнему красив. Борода и волосы его поседели, щеку рассекал шрам, но держался он стройнее всех во Франции и благодаря высокому росту казался парижанам неким богом, посланным избавить их от короля с его обезьянками и попугаями, извращениями и сумасбродствами, от королевы-матери, которую везде терпеть не могли и прозвали Иезавелью.

В город он приехал тайком, закутанный в плащ, в большой шляпе с опущенными, скрывающими лицо полями, но люди знали эту высокую фигуру, и вскоре воздух заполнили восторженные крики: «Vive Quise! Vive le Roi de Paris!»

Всему городу было известно, что король с Гизом враждуют, и Париж твердо знал, на чьей он стороне.

Гиз распорядился возвести на улицах баррикады. Король со своими войсками очутился в кольце баррикад, и власть оказалась в руках Гиза.

Генрих III дрожал в Лувре, ожидая очередного удара, а Гиз небрежно расхаживал по улицам, люди окружали его и громко приветствовали. Кто-то выкрикнул из толпы: «В Реймс!», и все подхватили этот клич.

Но Гиз был не совсем к этому готов. Видимо, его смущал этот призыв, пока жив законный король.

Очевидно, так оно и было, поскольку он внезапно велел снести баррикады, объяснив, что лишь предпринимал оборонительные меры. Этим герцог еще больше привлек к себе парижан, они боялись резни, не уступающей Варфоломеевской, а тут увидели себя спасенными своим кумиром, одного его слова оказалось достаточно, чтобы жизнь стала спокойной. Они выкрикивали ему приветствия, касались его одежды, падали на колени и преклонялись перед ним.

Гиз пребывал в задумчивости. Пока король жив, во всех бедах винят его; а когда умрет — и в смерти его обвинят Гизов, — не изменят ли французы отношения к своему доблестному кумиру? На столицу он мог положиться, однако Париж не вся Франция. Гиз не знал, как ему быть. Он подготовил город к мятежу против короля, но сделать решительный шаг опасался.

Королева-мать решила, что понимает Гиза. Действовать, сказала она себе, он не стал только из страха. Видеть, как любимый сын прячется в Лувре под усиленной охраной, ей не хотелось, и она велела распустить войска, дополнительно вызванные к дворцу, оставив лишь обычную стражу.

Это оказалось ошибкой, потому что король опостылел людям. На улицах собрались студенты, к ним примкнули монахи, вскоре вышли из домов и обычные горожане. Толпа готовилась идти на Лувр.

Генрих де Гиз поспешил успокоить людей, они прониклись к нему еще большим обожанием и рвались идти за ним. Призывали вести их на королевский дворец, чтобы свергнуть Валуа и возвести на трон Гиза.

Гиз был поражен и слегка встревожен своим могуществом. Судьба короля Франции находилась в его руках. Но расправиться с королем ему, воспитанному в почтении к монархии, было нелегко. Он пребывал в ужасной нерешительности, сознавая в глубине души, что, если захватит корону, Францию ждет еще более кровопролитная война, чем шедшая с перерывами между католиками и гугенотами и ведущаяся между Лигой и Генрихом Наваррским. О том, что Наваррский является законным наследником, помнили многие.