– Помолчи, – уронил Брагин и, отойдя к Иверзневу, негромко заговорил с ним. С дороги послышался скрип колёс: подкатили присланные за погибшими и ранеными телеги.

Вскоре невесёлый караван тронулся к лазарету. Одна из телег была заполнена трупами. В двух других поместились увечные. Братья Силины шли сами. Ефим шагал рядом с телегой, которой правила Устинья. Ефим не сводил с неё глаз, но жена, глядя поверх лошадиной головы куда-то в небо, не замечала его взгляда, и Ефим с каждым шагом хмурился всё больше.

– Устька!.. – окликнул он, когда телеги подкатили к лазарету. – Нынче-то ночью, видать, не придёшь? В больничке останешься?

– Да уж, видно, так, – отрывисто, не глядя на него, сказала Устинья, и Ефим понял: жена думает сейчас о другом. Она смотрела на обожжённых и покалеченных, которых сгружали с телеги, чуть заметно морщилась, слыша стоны и ругань. – Сам видишь, некогда сегодня может быть. Ночь наверняка спать не будем… Господи всемилостивый, только б не помер у нас больше никто! Вам с Антипом Прокопьичем я мазь одну дам, сами справитесь…

– Послушай, Устька, – помедлив, сказал Ефим. – Я тебя сегодня теребить не буду, сам вижу, что делается… Но ты ведь мне слово дала. Обещалась, что уйдёшь отсюда! Говорила или нет?

– Да… как же я уйду теперь, Ефим? – почти с испугом спросила она, повернувшись наконец к мужу и глядя на него безмерно изумлёнными глазами. – Куда же я уйду отсюда? Как же без меня-то тут? Смотри, сколько людей свезли! Тут ведь не на один день и не на неделю даже… И Яшку отхаживать надо, не то Катерина, не ровён час, в петлю сунется… Ефим, да что ж ты не поймёшь никак, иродина?!

– Отчего ж не понять? Ясно всё. – Чёрное от сажи и ожогов, перепачканное засохшей кровью лицо Ефима окаменело. В глазах появился холодный, чужой блеск. Устинья тихо ахнула:

– Ефим! Да что ж ты, дух нечистый… Пожди, послушай!..

– Прощай, жёнка, – коротко сказал он. – Живи одна.

Повернулся и пошёл прочь с больничного двора – туда, где у ворот дожидался казачий конвой.

– Ефим! Да постой же, бессовестный! – рванулась было вслед за ним Устинья.

Но в это время из барака раздался встревоженный голос Иверзнева:

– Устя! Где ты там пропадаешь?! Живее, тут надо подержать…

– Господи… Богородица всеблагая, помоги ты мне… Вразуми… – простонала Устинья, хватаясь за голову. Но из больнички послышались дикие отчаянные крики, и она опрометью кинулась туда. Ефим не видел этого, не обернулся.

В воротах он столкнулся с Брагиным. Тот отрывисто говорил запыхавшемуся, истово кивающему на каждое слово молодому казаку:

– …и немедленно найти Рибенштуббе! Пусть ждёт в конторе! Немедленно, где бы ни был! И смотри у меня ещё, чтобы… – тут он заметил стоящего рядом Ефима и, хмурясь, спросил:

– Ты зачем здесь? Тебе нужно в лазарет!

– Просьба до вас, барин.

– Что-то хочешь за своё геройство?

– Не много хочу. – Ефим помолчал, глядя через плечо начальника в блёкнущее зимнее небо. – Дозвольте в острог, к мужикам вернуться.

Брагин молчал. Ефим чувствовал его внимательный взгляд, но не отвечал на него, по-прежнему, до рези в глазах глядя в небо.

– Что ж, как знаешь. Поди к караульному, скажи – я разрешил. – Брагин снова помолчал. – Дурак ты, Силин, право слово…

– Какой уродился, – сквозь зубы ответил Ефим. Повернулся и, сутулясь, зашагал прочь.

Ночью он сидел на нарах в остроге, не спал. Страшно саднили ожоги, хотя мазь, которую Антип принёс из лазарета и молча поделился с братом, изрядно помогла. Под полом скреблась мышь. Что-то беспокойное шуршало за печью, пробиваясь сквозь мерный храп трёх десятков человек. Иногда лязгали цепи, когда кто-то поворачивался во сне. В дальнем углу ругался, не просыпаясь, питерский грабитель Осяня: «Полезай, Манька… Полезай, лахудра… Полезай, рыло разобью…» Из сеней слышались мерные шаги караульного. В окне светила одинокая звезда. Ефим смотрел на неё уже второй час, чувствуя, что не может заснуть. Стоило закрыть глаза – и сразу же вздёргивался в памяти весь сегодняшний день: сыплющиеся с потолка искры, жар, удушливая боль в груди, сизый страшный дым, крики, хрипы, рыдания… «Вот она – каторга… Правильно Яшка говорил – подорвать бы отсюда… А куда рвать? Цыганам хорошо, они к себе в табор придут, и кто их там искать будет? А нам с Антипкой деться некуда… Да ведь и не пойдёт он!» Ефим осторожно покосился туда, где лежал брат. С нар доносилось ровное сопение.

Разумеется, в этот день на заводе больше не работали. Сам Брагин распорядился, чтобы пострадавших осмотрели в больничке, перевязали, если нужно – уложили. Для всех сварили особо вкусную «крутовку», которая прежде подавалась лишь по большим церковным праздникам. Рыбы в Шубе весь день не было видно. «Опасается, видать, что кирпич в башку прилетит», – как всегда спокойно предположил атаман Берёза, и все с ним согласились.

Антип за весь день не сказал брату ни слова. Вечером, намазав ожоги мазью, молча улёгся на нары и повернулся лицом к стене. «Прикидывается, чёрт… – с досадой думал Ефим. – Из-за Устьки злится… Слыхал ведь, как мы с ней собачились… Ну, и пусть хоть лопнет! Кто она ему?!»

В глубине души он понимал, что сгоряча свалял дурака. Не надо было говорить так с Устькой. Не надо было приставать к ней с ножом к горлу, чтобы она немедля уходила из больнички… Да и кто бы её отпустил, когда такая прорва народу покалечилась и каждые руки на счету? Катька – и та носилась как угорелая, не подходя к собственному мужику… «Ещё и впрямь ноги у цыгана отсохнут теперь… Был конокрад – да вышел весь… А они ведь в побег этой весной собирались! Отбегались, видать…» Ефим в который раз попробовал лечь, но найти удобное положение для обожжённого тела так и не удалось. Пришлось снова сесть. В коридоре по-прежнему мерно топал часовой. Ефим машинально прислушивался к его шагам.

В углу кто-то зашевелился на нарах, приподнялся, затем встал во весь рост, и Ефим узнал высокую фигуру Берёзы. Ватажный атаман наотрез отказался остаться в больничном бараке – несмотря на серьёзные ожоги и отбитую ногу: «Что я там валяться буду? Нога и в остроге заживёт, а на помирающих глядеть тошнотно…» Прихрамывая, Берёза вышел в проход между нарами, подошёл к оконцу, за которым мерцала звезда. Тусклый свет упал на его бугристое, похожее на картофелину, неподвижное лицо.

– Что, паря, не спишь? – не поворачиваясь к Ефиму, спросил он.

– Ты, чёрт, чуешь, что ль?

– А как же? – пожал плечами Берёза. – По дыху всегда понятно, спит человек аль нет. Что, душа никак не уймётся? Оно и понятно, тебе впервой. А нас с товарищами однажды на Каре в руднике этак-то завалило. Шестеро суток впотьмах просидели, чуть разума не лишились. Думали – не отроют, так и подохнем под горой… Откопали, слава богу. Давно это было, лет уж двадцать тому… А по сей день иногда снится.

Ефим осторожно молчал. Впервые за три месяца сдержанный, скупой на слова атаман завёл с ним разговор, и парень не мог понять: к добру это или к худу.