Эшу Велудо, э можуба!

А Помба Жира э можуба!

Начал распространяться тяжелый запах индейского ладана, поскольку «отец святого» взял кадило и начал кадить, произнося молитвы Ошале и Святой Деве.

Атабаке ускорили ритм, «кавалос» завоевали пространство перед алтарем и уже начали поддаваться магическому действию «понтос». Большинство из них были женщины, и Ампаро не преминула высказать ироничные замечания по поводу слабости своего пола («Мы более восприимчивы, не так ли?»).

Среди женщин было несколько европеек, Алье указал нам на блондинку, немецкого психолога, которая участвовала в обрядах уже многие годы. Она все испытала, но если человек не предрасположен и ему не отдано предпочтение, то это бесполезно: она никогда не впадала в транс. Она танцевала, и взгляд ее был устремлен в пространство, в то время как атабаке не давали передышки ее и нашим нервам, а терпкий дым ладана заполнял зал, окуривая танцующих и зрителей, и, казалось, вызывал у всех — а у меня точно — спазмы в желудке. Но со мной такое случалось в «школах самбы», в Рио; я знал о психологическом воздействии музыки и шума, даже того, которому поддается на субботних дискотеках наша лихорадочная молодежь. Немка танцевала с вытаращенными глазами, каждым членом своего истеричного тела как бы призывая всех забыться. Постепенно другие женщины впадали в экстаз: запрокидывали головы, метались, раскачивались, плыли по морю забытья, а она почти плакала, потрясенная и напряженная, как будто безнадежно стремилась испытать оргазм, и возбуждалась, и неистовствовала, но не достигала желаемого. Стремясь потерять власть над собою, она, сама того не желая, контролировала себя каждую минуту.

В этот момент избранные осуществляли прыжок в пустоту. Их взгляды все более затуманивались, конечности напрягались, движения становились механическими, но не случайными, поскольку отражали природу сущности, поселившейся в них: некоторые приобрели болезненный вид, свесив безжизненно ладони, они исполняли движения всей рукой, имитируя плаванье, другие, согнувшись, двигались медленно, и камбонос покрывали их белой льняной тканью, чтобы скрыть от глаз толпы тех, кого коснулся совершенный дух…

Некоторые кавалос неистово тряслись, а эти одержимые прето вельос издавали глухие звуки — гум, гум, гум, двигали телами, наклоненными вперед, как у стариков, опирающихся на палку, выпячивали челюсти — и их лица становились изможденными и беззубыми. Одержимые кабокло, наоборот, издавали пронзительные крики воинов — хиахоу!!! — и камбонос изощренно поддерживали тех, кто не сопротивлялся насилию дара свыше.

Лупили барабаны, ритмы «понтос» возносились в воздух, перенасыщенный дымом. Я держал Ампаро под руку и вдруг заметил, что ладони ее влажнеют, сотрясается все тело, губы полуоткрыты.

— Что-то мне неважно, — прошептала она. — Давай выйдем.

Алье увидел, что с Ампаро, и помог нам пробиться к выходу. В вечерней свежести ей стало лучше.

— Ничего, — сказала она, — что-то я не то съела. И жара, и этот запах…

— Нет, — возразил «отец святого», проводивший нас по залу. — У нее восприятие медиума, я сразу обратил внимание. Вы хорошо отвечаете на «понтос».

— Хватит! — выкрикнула Ампаро и добавила еще что-то на наречии мне незнакомом. Я увидел, как «пай де санто» побледнел, вернее, как обычно писали в приключенческих романах о людях с темной окраской кожи, «посерел». — Хватит с меня всего этого! Меня просто тошнит, я где-то отравилась… Ради бога, оставьте меня в покое, я немного подышу, возвращайтесь все обратно. Я побуду одна, я еще не инвалидка.

Мы отправились в шатер, но когда я вошел в помещение, после чистого воздуха, снова грохот, и чад, и этот пот, который уже напитал все поры и проникал в любую среду и в любое тело, и этот насыщенный воздух подействовали на меня как глоток алкоголя на человека, пьющего после долгой отвычки. Я как мог тер себе лоб рукою, и какой-то старик протянул мне агогон — позолоченный музыкальный инструмент, треугольную раму с колокольцами, по которой надо было бить палочкой. «Взойдите на помост, — сказал он, — и играйте, вам станет лучше».

Его совет полагался на какой-то гомеопатический принцип. Так и сталось: я бил по своему агогону, стараясь как мог подлаживаться к ритму тамбуринов, и постепенно превращался в неотъемлемую частицу происходящего, и включаясь в него, я подчинял его себе, избывал то, что меня распирало, выводил напряжение — подрыгивая руками и ногами, освобождался от внешнего давления — вызывая его на себя, подгоняя его, приветствуя. Несколько позже, ночью того же дня, мы вернулись к этому в разговоре с Алье — о различиях между тем, кто познает, и тем, кто претерпевает.

Один за другим медиумы впадали в состояние транса и камбонос подводили их к стульям, стоящим у ограды, усаживали, раскуривали для них сигары и трубки. Верующие, которые не умели познать состояние одержимости, к ним подбегали, спешили усесться у их изножья, или нашептывали им что-то в ухо, добивались каких-то советов, впитывали благотворные токи, поверяли им исповедные признанья, в общем, пытались причаститься. Кто-то даже убеждал себя и других, что транс нисходит и на него, на что камбонос отвечали сдержанным одобрением и отправляли людей обратно в ряды толпы, удовлетворенных и успокоенных.

На площадке плясунов металась целая толпа алкавших экстаза. Немецкая туристка, помешанная на умбанде, неестественно дергалась, просила у вышней силы забвенья, но все было бесполезно. В кого-то вселялся сам злобный бог Эшу, и они извивались с видом диким, угрожающим, коварным, скачками и толчками, как дергунчики.

И тогда я увидел Ампаро.

Теперь я знаю, что Хесед — сефира не только благодати и любви. Как напоминал Диоталлеви, это также и фаза экспансии божественного вещества, овладевающего всею бескрайней периферией. Это внимание живых людей к своим мертвым, но кем-то было не зря замечено, что в то же время и мертвые могут испытывать опасное внимание к живым.

Постукивая по агогону, я уже не следовал тому, что в это время происходило в зале, как делал прежде, когда старался сохранить что-то вроде самоконтроля и руководиться темпами музыки. Ампаро возвратилась в залу, должно быть, уже около десяти минут назад, и безусловно испытала то же самое ощущение, которое навалилось на меня, со свежа вошедшего. Но ей не сунули в ладони спасительный агогон, а может быть, она бы его и не захотела. Вызываемая глубинными голосами, она отбросила всякие попытки самозащиты.

Я видел, что она, как в воду, врезалась в самую гущу пляски и поплыла неподвижно, запрокинув окаменелое лицо, выставив твердо шею, а потом как бы вся изломалась и растворилась без оглядки в бешеной похотливой сарабанде. Руки скользили по телу, тело себя предлагало. «А Помба Жира, а Помба Жира!» — выкрикивала толпа, восхищенная чудом, потому что в этот вечер дьяволица до тех пор еще не приходила. Теперь дьяволица была с ними.

— О сеу манто э де велюдо,

ребордадо тодо эм оуро,

о сеу гарфо э де прата,

муйто гранде э сеу тезоро…

Помба Жира дас Альмас, вем тома шу шу…