При своих анатомических занятиях он имел союзника в лице Антонио делла Торре. Происходя из княжеского рода, делла Торре прославился настолько же своим изяществом, насколько своим рано созревшим гением; в 20 лет он уже преподавал в Падуе. Вызванный несколько лет спустя в Павию, он познакомился там с великим рисовальщиком, которому досталась слава создать изобразительную анатомию. Делла Торре бросил арабских комментаторов с их руководствами, вернулся к изучению Галена и греческих медиков: это значило приблизиться на одну ступень к природе[96].

Он умел делать и непосредственные наблюдения. Как страстный анатом, он со скальпелем в руках анализировал человеческое тело, чтобы описывать его. Ошибки возмущали его, как ложь; узнав, что плохой анатом Габриель де Зербис был по приказу далматского князя распилен живым, он сказал, что тот вполне заслужил свою казнь как возмездие. На тридцатом году его похитила злокачественная лихорадка (1512). Мы ничего не знаем о его творениях; нам рисуется только несколько смутный образ человека, исполненного ума и очаровательности, прославленного современными ему поэтами; воспоминания о нем придает еще более трогательный характер скорби неутешной молодой жены.

Итак, за сто лет до Галилея в Италии была уже небольшая группа свободных мыслителей, умы которых не были засорены книжной ученостью, не опьянялись красивыми фразами; все их самолюбие не заключалось в стремлении подражать цицероновским периодам или прикидываться платоновскими умами. Они изучали древних только для того, чтобы воспользоваться их опытом. Книги их интересуют меньше, чем сами вещи. По их мнению, науку нужно было еще создать, а истину открыть. Они не составляли с самого начала слишком общих гипотез, которые объясняют все, потому что в сущности ничего не объясняют; они берутся за детали, за частные факты. Глаза служат им для того, чтобы смотреть. Они рассматривают небо и землю, животных и растения. Они инстинктивно применяют хороший метод. Они делают опыты; они эмпирики и математики, потому что хотят держаться только тех истин, которые доказаны наглядным опытом или подтверждены чувствами. Подозревая уже, что наука есть дело коллективное, социальное, что она не может быть закончена сразу одним человеком, потому что она не выходит из головы в готовом виде, – они соединяются, расспрашивают друг друга, делятся своими знаниями, исследованиями и открытиями. Это общество не имеет ни уставов, ни регламентов; оно возникает самопроизвольно из чувствуемых потребностей. В XV веке представителями современной науки были несколько художников, путешественников, медиков, инженеров и некоторые светские люди. Если они были едва заметны, то это происходило потому, что они не стояли на первом плане. Стоя позади говорящих и пишущих, они начали работу, которую мы еще не завершили. Мы едва ли подозревали бы об их безвестной работе, если бы не рукописи Леонардо да Винчи, которые имеют поэтому значение первоклассного документа для истории человеческой мысли.

Было бы ошибочно думать, что это движение возникло внезапно, по инициативе нескольких смелых людей, которые умышленно порывают с древней традицией. Уже с XII столетия можно констатировать пробуждение научной любознательности. Аделяр Батский, путешествовавший по Италии, Греции и Малой Азии, написал Questions naturelles, где он очень определенно заявляет, что в физике разум должен быть поставлен выше авторитета. Задачи и их решения он, впрочем, заимствовал у древних. Он перевел с арабского евклидову геометрию.

Древность имела не только своих поэтов, ораторов и философов, но также и ученых. Подобно гуманистам, мы, кажется, иногда забываем это. Люди Возрождения, стремившиеся возобновить их дело, знали это хорошо. Леонардо да Винчи усиленно старается добыть их сочинения; он читает Евклида, Гиппократа, Гажена, Цельса, Лукреция, Плиния Старшего, Витрувия; он ссылается на них, разбирает их, опровергает их во имя опыта. Существуют традиционные вопросы, встречаемые как у Галилея, так и у Леонардо: обладает ли стихия весом в своей среде, воздух в воздухе, вода в воде? Мехи, наполненные воздухом, тяжелее ли, чем без воздуха? Каким образом водолаз не бывает раздавлен массой воды, которую он выдерживает? Почему океан не увеличивается притоком речной воды? Почему морская вода солена? Современная наука связана с греческой, она тоже представляет своего рода возрождение.

Но из древних настоящим первоучителем, истинным инициатором был Архимед. Дело, начатое им со спокойной уверенностью гения, было заброшено в продолжение 18 столетий. Его метод не нашел подражателей; формулированные им принципы были совсем или почти забыты. Его мысль снова ожила в умах великих итальянцев, ставших его учениками. Влияние Аристотеля восторжествовало над всем. Приняли его логику, повторяли, комментировали его мнения; природа была забыта ради его книг. Тут некого обвинять. Но пора вернуть Архимеду место, которое он имеет право занимать в истории мысли: современная наука находится в такой же связи с его именем и сочинениями, как схоластика с именем и сочинениями Аристотеля. Логика Аристотеля есть логика качественная: объяснять мир – значит показать, как качества вытекают одни из других, поочередно переходя от общего к частному и от частного к общему. Силлогизм является орудием этой науки, которая довольствуется приведением в порядок понятий, определяя их отношения. Анализ, обращенный на качество, останавливается перед многочисленными неразлагаемыми элементами. Верх и низ, тяжелое и легкое суть абсолюты: по своей сущности огонь легок, а земля тяжела. Движение бывает естественное и насильственное, простое или сложное, равномерное или ускоренное. В этих первоначальных качествах существует разнородность, не сводимая к одному началу. Количество начал увеличивается без всякой возможности свести их к однородному и измеримому началу. Математика порицается этой школой: «Она делает ум мелочным, она достоверна только in abstracto и не может быть применена к ощущаемому и физическому предмету». Философия не имеет ничего общего с фигурами, углами и кругами.

Архимед не написал никакого novum organum. С безыскусственностью гения, который делает хорошо то, что делает, и не занимается исследованием себя и своих методов, он применял истинный метод положительных наук. В теории рычага и твердых тел, погруженных в жидкость, он употребляет два друг друга дополняющих метода исследования: опыт и вычисление. Он не спорит о качестве, не выдумывает таинственных сил, неразложимых свойств. Он простодушно наблюдает постоянные условия явлений, отношение длины плеча рычага к тяжестям, уравновешивающимся на его концах; он рассуждает о том, что может быть измерено, вычислено, о тяжести, пространстве и движении. Дедукция не отделяется от опыта: она только путем вычисления выражает его результаты, она только передает их понятным образом.

Такие люди, как Леонардо да Винчи и Галилей, у Архимеда учились ставить определенные задачи и разрешать их приемами истинно научного метода. Он был для них тем, чем был Аристотель для Альберта Великого и Фомы Аквинского, с той, однако, разницей, что он отнюдь не сковывал человеческий ум системой, но посредством свободной, вечно развивающейся науки ставил его лицом к лицу с явлениями природы. Конечно, традиция Архимеда очень скромна по сравнению с аристотелевской. В течение всей древней эпохи философские школы игнорировали его; память о его открытиях сохранилась только у ученых, а в Средние века он был почти забыт. Но с XV века возрождение и прогресс науки измеряются влиянием Архимеда. Таким образом, имя его неразрывно связано с судьбою науки на Западе. Он может служить примером и образцом для всех новаторов, для всех, склонных к наблюдениям, к истинам, добываемым собственными усилиями и доступным для всех, потому что каждый может их проверить на опыте или доказать их. Они имели предка, поражавшего изумлением своих современников, человека, о котором предание рассказывает, что во время осады Сиракуз он один в течение многих лет ставил преграды натиску Рима.