Через несколько лет они вернулись. У него пошатнулось здоровье, и у обоих – благосостояние и настроение. Зачем они вернулись, неизвестно, да и не наше это дело. Какое-то время они жили, называясь Джонсонами, в довольно приличном квартале, что к югу от Рыночной улицы, жили тихо и от дома далеко не отходили. У них, надо думать, оставались кое-какие деньги, поскольку муж нигде не работал, да и здоровье его к этому не располагало. Все соседи отмечали, как предана миссис Джонсон своему больному мужу: она неизменно шла рядом с ним, заботливо поддерживая под руку. Они часами сидели, взявшись за руки, в небольшом сквере, и она читала ему вслух. Порой она поднимала от книги взгляд все еще красивых глаз, и обращалась к нему с каким-нибудь замечанием по поводу прочитанного или просто развлекала разговором, чтобы поднять настроение. О чем они говорили? Никто не знает. Читатель, который дал себе труд дочитать историю до этого места может высказать догадку: значит, им было что скрывать. Но мужчину трудно было вывести из глубокого уныния, и окрестные юнцы, охочие, как это сейчас повелось, до прозвищ, за глаза называли его Мрачным Мужем.

Но в один прекрасный день Джон Хардшоу переменился. Одному Богу известно, что вело его, но он прошел всю Рыночную улицу и продлил свой путь по холмам на север, а потом спустился к району, известному как Северный Берег. Повернув без особой цели налево, – казалось, ноги сами несли его, – он прошел по незнакомой улице до того места, где тогда стоял новый жилой дом, обратившийся ныне в обшарпанную фабрику. Глянув вверх, он вдруг увидел в открытом окне такое, что ему лучше бы не видеть, – там сидела Эльвира Баруэлл. Их глаза встретились. Громко вскрикнув, – так кричит подстреленная птица – женщина вскочила на ноги и высунулась из окна, держась руками за створки. Привлеченные криком прохожие тоже посмотрели вверх. Хардшоу стоял, неподвижный и безмолвный, глаза его пылали. «Берегись!», – крикнули в толпе, поскольку женщина высунулась еще дальше, словно бросая вызов закону всемирного тяготения, как раньше – Пятой заповеди. Она нагнулась, и черные волосы упали с плеч, почти скрыв ее лицо. Еще мгновение – и!.. Испуганный крик пронесся по улице – она потеряла равновесие, и, мелькнув неразберихой юбок, рук, ног, волос и белого лица, ударилась о тротуар со страшным звуком и такой силой, что удар ощутили даже те, кто стоял в сотне футов от места трагедии. На мгновение все отвели взгляды от того ужаса, что распростерся на тротуаре. А когда снова повернулись, увидели вместо одного тела два. Мужчина без шляпы сидел прямо на булыжниках, прижимая к груди изуродованное тело. Он целовал разбитые щеки, пытался в путанице окровавленных волос отыскать губы, и по лицу его ручьями стекала кровь, окрашивая бороду в багровый цвет.

Здесь эту историю можно было бы и закончить. Добавлю лишь, что Баруэллы как раз в то утро вернулись из Перу, где провели два года. Неделей позже вдовец, вдвойне опустошенный, поскольку верно понял значение ужасной выходки Хардшоу, отплыл неизвестно куда – мне неизвестно, по крайней мере, – с тем, чтобы больше не возвращаться. Хардшоу же – то есть Джонсон – провел год в Стоктоновской психиатрической лечебнице, сердобольные друзья устроили так, чтобы супруга могла за ним ухаживать. Когда его выпустили, не излечившегося, но вполне безопасного для окружающих, они возвратились в город, который, казалось, обрел теперь для них некое роковое обаяние. Какое-то время они жили близ Миссии Долорес, жили лишь чуть лучше, чем тамошние призреваемые, но это было слишком далеко от заветного места, к которому мужчина ходил каждый день, завести же повозку не позволяли средства. Так и пришлось этому бедняге и ангелице небесной, жене преступника и сумасшедшего, перебраться в дешевую лачугу на нижней террасе Козьего холма. Отсюда до строения, которое когда-то было жильем, а потом стало фабрикой, не особенно далеко. Фактически, это дистанция пешей прогулки, о приятности которой можно судить по тому, что мужчина совершает ее каждый день. Только вот возвращается он несколько утомленным.

Я преподавал в небольшой школе неподалеку от Браунвилла, который, как знает всякий, кому посчастливилось там бывать, расположен в живописнейшем уголке Калифорнии и является, можно сказать, его столицей. Летом этот городишко наполняется приезжими, которых здешняя газетка называет искателями удовольствий, но кого было бы правильнее назвать больными в последнем градусе. Пожалуй, вернее и справедливее было бы называть и сам Браунвилл местом последней надежды. Он был битком набит пансионами, в наименее погибельном из которых я дважды в день – ленч мне подавали в школе – справлял обряд, призванный удержать мою душу в бренном теле. От этой «гостиницы», – так его называла та же газетка, иногда, впрочем, меняя титул на «караван-сарай» – до школы было мили полторы, если идти по проселку. Но был еще один путь, о котором мало кто знал; он вел через невысокие холмы, густо поросшие лесом, и был значительно короче. Вот этим самым путем я и возвращался однажды вечером. Был последний день семестра, и я задержался в школе почти до темноты, готовя отчет для совета попечителей и не особенно надеясь, что двое из них смогут его прочесть, а третий – этакий случай преобладания духа над материей – переменит позицию: в извечном противостоянии семьи со школой он держал сторону собственного чада.

Я прошел не более четверти пути, когда мне попалась проказливая семейка ящериц, которая обосновалась неподалеку от пансионата «Браун-вилл-хаус». Они казались совершенно счастливыми, и ясно было, что здесь их держит никак не забота о здоровье. Я уселся на ствол повалившегося дерева и решил понаблюдать за ними. Пока я там сидел, совсем стемнело, лишь тонкая дуга месяца призрачным своим светом серебрила стволы и листья.

Тут я услышал голоса: женский, сердитый и прерывистый, спорил с мужским, глубоким и даже, пожалуй, музыкальным. Я поднял взгляд, пытаясь среди теней высмотреть тех, кто нарушил мое одиночество, но не увидел никого. Конечно, я мог видеть не более, чем на несколько ярдов, но дорожка просматривалась вполне хорошо, а значит, люди, чьи голоса я услышал, стоят где-то среди деревьев. Кроме этих голосов до меня не доносилось ни звука, а они стали теперь настолько отчетливыми, что я мог разобрать каждое слово. Мужской голос звучал гневно, да и слова были ему под стать.

– Я не стану вам угрожать. Вы ведь ничего не сможете сделать, и сами прекрасно это знаете. Пусть все идет своим чередом или – Богом клянусь! – страдать придется вам обеим.

– Что вы имеете в виду? – спросила женщина. Голос, несомненно, принадлежал настоящей леди. – Вы же не собираетесь… убить нас.

Ответа не последовало, по крайней мере, я его не услышал. Пока длилось молчание, я все вглядывался в лес, надеясь разглядеть хотя бы очертания говоривших, поскольку вдруг уверился, что дело очень серьезное и щепетильность тут неуместна. Мне показалось, что женщине в самом деле грозит опасность: ведь ее собеседник не отверг с ходу возможность убийства. А когда человек играет роль потенциального убийцы, он не имеет права выбирать себе аудиторию.