— Мам, смотри, смотри — цапля!

— Действительно, цапля, — обрадовалась Татьяна, — а вон еще.

Цапли стояли в береговом тростнике — одна, вторая и третья, слабые волны омывали им коленки. — «А в Берехино почему-то не помню цапель, — подумала Таня, — или не замечала».

В последний раз Таня была в Берехино лет восемь назад, да, перед самым Карлом, одна, вернее, — без Татули, а возила она туда Хайкина. Это был джентльмен лет около сорока, уверенный и снисходительный, он опекал Татьяну, формировал, воспитывал, имея конечной целью на ней жениться.

Татьяне он был интересен — ей надоела богемная архитекторская команда из Гипровуза, где она работала. Замуж она не собиралась, она боялась хайкинского трезвого ума, умеренных его взглядов. Но… «чем черт не шутит, если дремлет Бог», как сказал поэт…

Положительному Хайкину местная природа понравилась, он шутил, наклонялся, поднимал гриб и спрашивал, какой он породы, даже нюхал луговой мятлик — по всему чувствовалось, что готовится он к нелегкому и ответственному действу…

Перед вечером подошли они к причалу. Вода в Оке была белая, кисельные, розовые были берега.

Пришвартовался, покачиваясь под музыку Поля Мориа, белый пароходик. Хайкин резко замолчал. Через некоторое время заговорил сдавленным, не свойственным ему голосом.

— Вот оно, — с предсмертным любопытством почувствовала Татьяна.

Перед ней в пяти шагах плясал пароходик, вышло несколько пассажиров. «А до смерти четыре шага, — промелькнуло в голове. — Господи, да оставьте все меня в покое. Почему я должна что-то решать».

Татьяна вскинула голову — темный иллюминатор качался перед ней, и в нем, в нем — большая белая задница со спущенным сиреневым трико, не задница даже, а, что греха таить, просто жопа.

Пароходик гуднул, и задница, поблескивая стеклом иллюминатора, поплыла, покачиваясь, вверх по Оке под музыку Поля Мориа.

Умный Хайкин замолчал, потом засмеялся, с облегчением и досадой засмеялась Татьяна.

В последних пыльных лучах закатившегося уже солнца увидела Таня из окна автобуса шедших по высокому приокскому лугу слона, жирафа и ослика…

Карл, обрадовавшись этой истории, время от времени объяснял посвященным:

— Всем хорошим во мне я обязан жопе.

Бедный Карлик не станет тебе Татуля ловить кузнечиков. И Катя не станет. Да и зачем тебе это, не надо. Не надо такой ценой — взваливать на себя тяжесть угрюмой этой жестокости противостояния, гордыни, наконец, ради лишней рыбешки. Ты же ловишь другую рыбу, и ты никогда не хотел ничего лишнего. Сам же написал:

Но это не важно, а важно,

Что прыгает мой поплавок

В реке вечереющей, влажной,

Мечтательной, словно зевок.

Приехал бы скорей. Покрасим лодку в белый цвет. Нет, наверняка захочет в черный. Ну и ладно. Как там дальше:

Но вот из травы и тумана

Огромная выросла дочь,

И мы на заслуженный ужин

Идем, торопясь и дивясь,

Домой.

И никто нам не нужен —

Ни окунь, ни щука, ни язь.

Ничего лучшего не придумал Ефим Яковлевич, как прогуливаться с дамой по Новоясеневскому проспекту. Рассчитывал он, правда, на другое — привести даму к Карлу на смотрины, но никто не отзывался на звонки, и Магроли решил погулять, благо одна сторона проспекта была просто краем леса, а дамы, слыхал Магроли, природу любят.

Сам он не любил и боялся того, что называют природой, для него и асфальт был непредсказуемой стихией.

Его природой были книги. Он ловко скакал по литературоведческим терминам, отводил рукой нависающие постулаты, мечтательно бродил по жирмунским лесам, отдыхал на куртинах Эйхенбаума.

Не менее книг интересовали Магроли живые люди, но в них он слегка путался, применяя щедро и без разбора презумпцию незаурядности. Стоило человеку оговориться и сказать какую-нибудь глупость в непривычной форме, как Магроли издавал свое короткое восторженное «У!»

Карла бесило, когда Магролик радовался какой-нибудь незначительной, а то и вовсе плохой его строчке, а хорошую не замечал. Обидно, когда хвалят не за то, что ты заслуживаешь.

Магроли любил свои пристрастия, как друзей детства, как родителей, и в новом для него мраке московского бытия, где он пребывал уже два года, старался не сбиться, не порвать пуповину оплетающую его неловкие ноги. Видимо, отчасти этим и объясняется его чудовищная координация.

В идеале Ефим Яковлевич должен был бы лежать на диване, заложив руки за голову, и думать о хорошем.

Сомнительная его профессия была определена ему судьбой: не сходя с места мог он переживать множество жизней, быть героем-любовником и шутом, святым и злодеем, режиссером и осветителем.

— Не то, не то, — досадовал он, когда фильм сбивался с ритма, определенного им же, Магроли, а не создателями, — да что ж они делают!

И тут же катал донос будущим поколениям.

Воспитанный в традициях провинциальной интеллигенции, где папа и мама обожали друг друга, и оба — единственного Фиму, среди еврейской иронии и мировой литературы, Ефим по окончании педагогического института, отважно размахивая руками, ринулся в сельскую школу — один! — преподавать, или, как он говорил, — «Но-сыты воду школярам».

Вынес он оттуда несколько забавных случаев и непоколебимую уверенность, что можно не потерять лицо ни при каких обстоятельствах.

И то сказать, такое лицо потерять было трудно: селяне любили его как «божевильного», приносили ему яички и сало.

Из забавных случаев любил он рассказывать один: на выпускном экзамене в восьмом классе молчал ученик лет восемнадцати, «з вусамы», помощник комбайнера, мялся и хлопал глазами.

— Так что, — вытягивал из него Ефим Яковлевич, — может быть, героиню звали Татьяна?

— Тэтяна, — неохотно соглашался экзаменуемый.

— А что она написала?

Молчание.

— Ну что может писать дивчина, когда… соскучилась?

— Лыста.

— Великолепно. А кому она писала письмо, ну…

Хлопец вздохнул, с сомнением посмотрел на учителя и догадался:

— Мабуть, Гоголю…

— Так чей же это был ученик, Фимочка, ваш или комбайнера? — не понимала Татьяна Ивановна.

Пообщавшись с народом, Ефим решил, что в сельской школе обойдутся и без него, бросил забивать микроскопом гвозди и подался в Питер, в аспирантуру Института театра и кино.

Доброжелательная полная дама объяснила, что документы подавать уже поздно, теперь уже в следующем году, но пораньше.

«Приходите завтра», — восхитился тем не менее Ефим и запел сквозь огорчение, как Фрося Бурлакова, только не вслух.