Отец ее был серьезным мастеровым — портным Большого театра, четырех дочерей своих выдал замуж надежно, а одна из них и вовсе стала женой прославленного героя-летчика с детской фамилией Коккинаки.

Так вот, Александра не стала перечить грозному своему мужу, она просто и тихо сожгла его партийный билет. Если можно было поседеть второй раз, Георгий Авдеевич так бы и сделал. Он не развелся с Александрой, даже не побил ее, он поступил более жестоко — перестал ее замечать. Формально они жили вместе, вырастили дочек, Тоню и Женю, возились с внуком и внучкой, но — порознь.

Всю комнату на Трубной в течение, может быть, целого года загромождала делаемая дедом со всей аккуратностью лодка, пахло клеем, кожимитом, канифолью, домочадцы жались по углам — Георгий Авдеевич истово клеил, дырявил, протирал.

Лишившись партбилета, а следовательно — работы, соратников, будущего, находясь, наконец, и вовсе под угрозой уничтожения, дед подался в Москву, к брату своему — нэпману, вошел в долю, и стали они варить мыло. Варили, видимо, успешно — им принадлежал даже известный кинотеатр на Самотеке.

Тоня росла строгой девушкой, не в пример младшей — простодушной растеряхе Женечке. Учась на экономических курсах, несколько лет подряд принимала участие в физкультурных парадах на Красной площади, не исключено, что ее запечатлел в первых рядах сам Дейнека.

Ей исполнился двадцать один год, когда перед самой войной стал за ней ухаживать инженер Иван Никанорович. Поначалу Тоня была в ужасе: Иван был старый, было ему за тридцать, лицом смугл и широк, волосом черен, с раскосыми темными глазами, ни дать ни взять турка, прости Господи, хоть и родом из-под Волоколамска. Похоже, все-таки кровь была в нем северокавказская, Чечня или, скорее, Дагестан. Фамилия его была Алимов.

Иван Никанорович оказался терпелив в своей влюбленности, скрупулезно ухаживал, мрачность его была все-таки приветлива, оживленность его была надежна, в работе он был вдохновенен, и строгая Антонина сдалась.

Иван вскоре ушел на фронт командиром саперной роты, а осенью сорок первого родился Шурик.

После войны капитан Алимов никак не мог демобилизоваться, Антонина поехала к нему куда-то под Бобруйск, и в лютый мороз в заиндевелой теплушке в январе сорок седьмого родилась Татьяна.

— Понимаешь ли, — каждый год двадцать второго января рассказывает Антонина Георгиевна, — для того чтобы помыть ей попку, нужно было растапливать лед.

Гости чокались, пили за маму и поглядывали на зарумянившуюся виновницу торжества, с удовольствием представляя ее мытую попку.

Сохранилась фотография трехлетней Татьяны — Карл все собирается скопировать ее на большом холсте — румяная, в шляпке, в темном батистовом платье в горошек, с сачком в полной руке, щурит на солнце раскосые свои глаза. Берехино. 1950.

Снимали на лето для бабы Шуры и детей амбар у родственников Савиных, боковых потомков побочного Саввы. Наезжали старые друзья-нэпманы, ставшие ответственными работниками. Многие из них вышли уже на пенсию и прогуливались степенно по деревне вдоль Осетра, в дорогих пижамах, с махровыми полотенцами через плечо.

Особенно хорош был молодой отпрыск Бора — курчавились на пижамной груди черные волосы, в тени фетровой шляпы сверкали, едва ли не щелкали, жадные глаза. Бора был настройщиком Мурадели.

С наступлением темноты баба Шура, уложив детей, убегала тихонько к нэпманам играть в преферанс. Возвращалась, случалось, под утро, виноватая, но довольная — она всегда выигрывала. Спать хотелось смертельно, бабушка будила Таньку, с размаху сажала на горшок, сдергивала, снова укладывала, давала ей большую кружку чая с молоком или какао, сдобную булочку, наскоро все это впихивала в нее, укрывала теплой периной и приказывала: «Спи!» После этого укладывалась сама. Шурик уже большой — сам разберется.

В отпуск приезжали Георгий Авдеевич с Иваном, и начиналась титаническая борьба, за которой следила вся река. Ивану недоставало опыта и знания местности, зато самолюбия и нетерпения было в избытке.

Георгий Авдеевич рукой мастера выуживал голавля, и Иван Никанорович, потерпев, выуживал голавля. Клеенчатый метр растягивался на плоском камне, привлекались третейские судьи.

Загадочная рыба клевала у Ивана Никаноровича, дробно дергала, как плотва, клала поплавок, как лещ, и, наконец, с маху топила, как крупный окунь. Иван Никанорович мастерски подсекал и вытаскивал ерша величиной с мизинец. Ерш в ярости был тут же разбиваем о камень. Георгий Авдеевич, усмехаясь, доставал подъязка с ладонь и, посомневавшись, выпускал его.

Побледневший Иван не сдавался. Таня и Шурик мобилизовывались на ловлю кузнечиков. Шурик отделывался дюжиной, выкручивался, отговариваясь непогодой, и исчезал. Таня же добросовестно выполняла заданный урок — сто кузнечиков в день.

Благодаря добросовестности своей и праведности в первом классе была она сандружинницей, проветривала класс на переменках и проверяла ладони мальчишек — мытые ли. А в третьем — звеньевая Алимова стала тимуровкой.

Объект опекания найти было непросто — старушки, как правило, сопротивлялись. Мама посоветовала навестить дальнюю родственницу — бабу Паню, может, что и получится.

Баба Паня покорно сидела на высокой кровати, поджав ноги, грузная, в белой рубахе, с нечесаными желтенькими волосами, пока пионеры елозили мокрой тряпкой по сизому паркету. Обрадовавшись, тимуровцы ходили к ней каждый день — громыхали, толкались, выедали пальцем повидло.

Однажды баба Паня поманила Татьяну:

— Таньк, а Таньк, поди, что покажу.

Она достала стеклянную пол-литровую банку из-за подушки и поставила ее на колени. В банке зеленела какая-то травка.

— Таньк, — сказала баба Паня, — слышала я, при школах есть зверинцы какие-то.

— Живой уголок, — сообразила Таня, — у нас там ежик и морская свинка.

— Поди ж ты, свинка, — похвалила старуха. — Может, возьмешь? — она показала на банку. — У меня тут, понимаешь, давеча глист вышел, да здоровый такой, — старуха, как рыбак, выставила пальцы, раздвигая, — так шут его знает, чего ему надо. Я вот ему травки нащипала, а поди как помрет, ему, чай, особый уход полагается?

После этой истории Таня поостыла к тимуровскому движению, и отряд распался.

«И все-таки школа — самое страшное место на земле», — подумала Татьяна Ивановна, учительница рисования и черчения, глядя на проплывающие берега Медведицы. Именно в школе человек испытывает первую ненависть. Где ж еще? Дома при любых отношениях есть мощный противовес — родство. В садике — в садике ребенок сам по себе, временно, к вечеру его заберут. Там нет этого убийственного понятия — коллектив. Именно там, в коллективе, убивают наповал бабушкиного Бога, если он есть, а если нет — то того, личного, Детского, от которого прячешься по ночам, натягивая простыню на голову.

А трудовой коллектив… Где ж еще есть такое понятие? Да, наверное, везде. Вымотанные, ежедневно стареющие, не поспевающие за своей старостью училки, нервно курящие в туалете, вечная нехватка знаний, как и денег…