— Милое дело! Нас туда занесли обстоятельства. Теперь сунемся сами. Зачем? Мне-то!

— Насколько знаю, вас интересуют процентные бумаги. Сколько вы их купили у Митрофана Степановича? А сколько здесь?

— Кто это — Митрофан Степанович?

— Маклер, в доме которого мы ночевали в Козлове.

— Ночевали. Но у него я никаких бумаг не покупал.

— Не скрытничайте. Вам это никогда не удается, — Мануков торжествующе улыбался. — Покупали. Так вот, в Москве за те же деньги, которые вы заплатили ему…

— Не ему, а Шилову, — прервал его Шорохов. — Митрофан Степанович был посредником. Потому я вас и не понял.

— Какая разница! В Москве за такие деньги вы приобретете подобных бумажек в десять раз больше. Там они вообще ничего не стоят. Ими оклеивают сортиры… В Ростове, знаете, как вы их обернете? Ну а у меня в Москве тоже есть дело. Причем едем мы туда всего на день или два. В компании с вами мне это сделать удобнее. Спокойней, в конце концов. Надежней.

— Но в Москву же!

Он все не мог освоиться с мыслью о таком повороте событий. Если ловушка, то какая? В чем?

— Боитесь? Но вы же не тот перезрелый дурак из породы «в голове не посеяно, а под носом растет», — Шорохов понял, что Мануков опять говорит о Нечипоренко. — Индюк. Куда его унесло?

— Испугался. Если все произошло у него на глазах, то вполне можно понять… Того, что на Фотия Фомича напал, арестовали?

— Какая разница! Ну, арестовали. Вам стало легче? — Мануков несколько раз прошелся по комнате, опять остановился перед Шороховым. — Так едем?..

В ту же ночь выехали.

По Ельцу промчались в экипаже с поднятым верхом. На коленях Мануков держал свой чемодан, Шорохов — сверток с куском сала, десятком вареных яиц, краюхой хлеба из ржаной грубой муки, полдюжиной помидоров, — все самое простое, никаких деликатесов, чтобы при внезапном обыске этим не обратить на себя внимание.

Подходящей к такому случаю была и одежда: осенние пальто; уже не новые, хотя и чистые, но изрядно потрепанные костюмы. На Шорохове темно-серый, на Манукове коричневый; стиранные поблекшие рубашки.

Перед выходом из дома Шорохов взглянул на себя в зеркало: ремесленник, самое большое — приказчик хозяина средней руки. Лиловый галстук да еще с латунной, хотя и натертой до золотого блеска, заколкой ничего в этом впечатлении от его внешности не изменял, разве что придавал всему облику оттенок некоторой фатоватости. Видимо, в Москве такой наряд позволит ему не выделяться из толпы.

Словом, все было сделано продуманно, причем ни с одним из тех, кто занимался их экипировкой, Шорохов ни разу не встретился.

Мануков пригласил его в свою комнату. Там эта одежда лежала.

И вот уже были в пути. Ни фонари, ни окна домов не светились. Над центром города полыхало зарево. С той же стороны доносилась стрельба.

Мануков поеживался, зевал, посматривал на Шорохова. Ждал вопросов? Но тот молчал. Куда едут, когда намерены возвратиться, ему было известно. А подробностей предстоящей дороги наверняка не знал и Мануков. Опять чьи-то руки будут для них все устраивать.

Главное, впрочем, заключалось в том, что Шорохов пока еще не вполне сжился с самой этой мыслью: едет в Москву! И молчать ему сейчас было легче, чем что-либо говорить.

Несколько раз встретились конные патрули. Экипажа они как будто не замечали. Значит, получили приказ.

Их уже начали передавать по цепочке.

Наконец остановились. По одну сторону от экипажа расстилалось поле, по другую — рельсы, занятые железнодорожными вагонами.

Незнакомый Шорохову офицер в черном мундире встретил их, повел вдоль товарного состава. Костры отбрасывали на стенки вагонов тени часовых. Что было в этих вагонах? Снаряды? Мука? Сахар? Едва ли. Снаряды мамонтовцы взрывали, муку и сахар растаскивали, чтобы побыстрее продать.

Возле одного из вагонов сгрудились рабочие. Лязгал металл. Значит, этот состав собирались куда-то гнать. Однако что же в нем?

Станционные пути кончились. С четверть часа еще потом шагали по шпалам. Впереди при свете луны темнела какая-то громадина.

Это был паровоз. От него поднимались струйки пара. Два человека в брезентовых куртках, в сапогах, подсвечивая себе керосиновым фонарем, что-то делали возле одного из огромных колес.

Провожатый указал на металлические ступеньки паровозной будки, тотчас повернулся и пошел назад.

«Хочет скорее идти досыпать? — подумал Шорохов. — Другое! Стремится как можно меньше привлекать к нам внимание посторонних. Это вам не Никифор Матвеевич с его безудержной болтовней».

В будке пахло машинным маслом, металлом, и в первый момент Шорохову показалось, что в ней совершенно темно. Но вскоре он присмотрелся и начал различать рукоятки, краны, рычаги, круглые и продолговатые циферблаты, усеивающие переднюю стенку будки. От этой стенки приятно веяло теплом.

У окон слева и справа были сиденья. Мануков брезгливо тронул пальцем одно из них. Шорохов услышал его недовольный шепот:

— М-мда. Удовольствие… М-мда…

Едва ли, впрочем, это относилось только к сиденью. Вся окружающая обстановка чем-то выводила его из душевного равновесия.

В будку поднялись те двое, которые что-то делали у колеса. Один из них — помощник машиниста — взял лопату и ушел на паровозный тендер, другой — машинист — повесил на крюк притушенный фонарь, медленно и обстоятельно, палец за пальцем, вытер руки комком пакли, швырнул ее в угол, в железный ящик, и, не обратив ни на Шорохова, ни на Манукова ни малейшего внимания, тяжело опустился на сиденье у правого окошка. Его руки привычно пробежали по рукояткам, краникам, рычагам. Клубы пара с оглушительным шипеньем окутали паровоз. Пар заполнил и будку, холодя кожу мельчайшими капельками, осел у Шорохова на лбу, на щеках. По легкой дрожи металлического пола чувствовалось: они уже едут. Шорохов восхищенно проговорил про себя: «Мастера..»

Громыхнув, раскрылась топка. Стоя в проходе, ведущем на тендер, помощник машиниста размеренными движениями лопаты швырял уголь в недра паровозного котла.

Запах горячего металла, машинного масла, натертые до блеска ладонями рукоятки рычагов, — как все это было знакомо Шорохову по прошлой его заводской жизни и как привычно, и как ему дорого! Поглядывая то на машиниста, то на помощника, он думал с доброй усмешкой: «Для рабочего человека быть хозяином такой машины, знать в ней каждую гайку — себя тут зауважаешь. То, что они сейчас перед нами заносятся, понятно. На их месте и я бы держал себя так же».

Он приблизился к левому переднему окну. Освещенные луной рельсы казались светлыми нитями, уходящими вдаль, в черноту. Паровоз катился и катился по ним, но расстояние до края черноты нисколько не сокращалось, будто эта грохочущая, пышущая теплом и паром машина стояла на месте.