— Боже! Дуайт, да что с тобой? — сокрушенно спросила она. — Опять, что ли, снится?

Энсон, глотнув пересохшим горлом, пытался унять сердцебиение, но при этом безудержно вздрагивал, чеша себе почем зря голову и руки.

Надо же, опять тот же сон, вторую ночь кряду: как будто по нему кишмя ползают, кусают пауки, а он лежит связанный в грязной ванне где-то посреди леса. Изжаленная кожа начинает гнить и отпадать кусочками, оставляя сероватые рытвинки. И все это время на него откуда-то из тени взирает странный человек — изможденный, с рыжими волосами и тонкими длинными пальцами, белыми-пребелыми. Человек этот явно мертв: лунный свет освещает изуродованный череп, кровь на лице. И вместе с тем он с нескрываемым, поистине живым вожделением смотрит, как его питомцы кормятся своей беззащитной жертвой.

Энсон упер руки в бедра и яростно потряс головой.

— Да ложись ты уже спать, Дуайт, — устало взмолилась жена, но он не сдвинулся с места, и она, секунду-другую подождав, с разочарованным видом повернулась к нему спиной и притворилась спящей.

Энсон потянулся к ней, но передумал. Гладить ее не хотелось. А той, которую хотелось, не было.

Мари Блэйр позавчера исчезла, когда шла домой с работы, из закусочной. Пропала, и ни слуху ни духу. Энсон какое-то время втайне ждал, что к нему с расспросами нагрянет полиция. О его отношениях с Мари никто не знал, да и знать не мог, хотя нельзя было сбрасывать со счетов, что она проболтается кому-нибудь из своих подружек-дурочек, которые, если полиция к ним наведается, переведут стрелки на него. Однако пока было тихо. Жена чуяла, что Энсон ходит сам не свой, но ни о чем не спрашивала; оно и к лучшему. Тем не менее из-за девчонки он переживал. Хотел, чтобы она вернулась — понятно, не только ради того, чего ему от нее надо, но и так, вообще.

Оставив неподвижную жену, Энсон спустился на кухню. Лишь открыв дверку холодильника, где стояло молоко, он ощутил вдруг спиной приток прохладного воздуха и почти одновременно услышал, как стукнула по косяку дверная сетка от комаров.

Кухонная дверь была распахнута — может, ветер? Хотя откуда. Айлин укладывалась после него, а она обычно проверяет все замки на дверях. Уж кто-кто, а супруга у него не из забывчивых. Странно, почему они не услышали стука раньше; Энсон всегда спал чутко и просыпался от малейшего шороха. Он аккуратно поставил пакет молока и вслушался: в доме тихо, ни звука. Лишь снаружи доносились шептание ветра в деревьях и отдаленный шелест машин.

Наверху в тумбочке Энсон держал «смит-вессон». Может, сходить взять? Да ладно. Вместо этого он вынул из подставки нож для разделки мяса и, прошлепав к двери, посмотрел направо-налево: не караулит ли кто снаружи. Конечно нет. Тогда Энсон вышел на крыльцо и оглядел пустой двор. Впереди был аккуратный газон, обсаженный деревьями, чтобы дом не был виден с дороги. Светила луна, подчеркивая линии дома, придавая ему очертания замка.

Энсон ступил на траву.

У ступеней крыльца кто-то поднялся; его поступь скрадывалась шумом ветра, а силуэт — черной тенью дома. Энсон не улавливал его присутствия вплоть до того момента, когда он был схвачен за руку, а по горлу одновременно полоснуло что-то нестерпимо острое; с приступом боли он увидел, как в ночной воздух жгутом метнулась его кровь. Нож выпал, рука теперь бессмысленно прикрывала рану на шее. Затем подкосились ноги, и он рухнул на колени, а кровь пошла медленней, словно оттягивая момент кончины.

Он поднял глаза и увидел перед собой Сайруса Нэйрна, который что-то протягивал на ладони. Это было колечко с гранатом, которое Энсон подарил на пятнадцатилетие Мари; он бы узнал и так, даже не будь оно на отрезанном указательном пальчике.

Сайрус Нэйрн, обогнув умирающего в судорогах Энсона, пошел к дому. На ноже поигрывал лунный свет, а Нэйрн мыслями был уже там, в спальне, где лежала Айлин. Он думал о ней и о местечке, которое для нее заготовил.

А в Томастоне, у себя в камере, закрыл наконец глаза старик Фолкнер и забылся глубоким сном без сновидений.

Кладбище «Магнолия» находится в конце Каннингтон-стрит, к востоку от Митинг-стрит. Это, можно сказать, не улица, а сплошной погост, здесь одно за другим располагаются городские кладбища: «Старое методистское», «Общества доброго союза», «Коричневого братства», «Гуманизма и дружелюбия», «Единения и дружбы». Одни чуть лучше ухожены, на других приветливей обслуживание, но все они принимают мертвых примерно с одинаковой непринужденностью; бедным здесь так же хорошо, как и богатым, да и черви везде довольны и упитанны.

Мертвые разбросаны по всему Чарльстону, и останки смиренно покоятся под каблуками бесчисленных туристов и глумливых пьянчуг. Тела рабов ныне закатаны автостоянками и застроены ночными магазинами, а стык Митинг-стрит и Уотер-стрит и вовсе приходится на старое кладбище, где некогда хоронили после казни каролинских пиратов. Это место служило отметкой нижнего уровня воды в болоте, но с той поры город разросся и висельников успели позабыть, их тела попраны фундаментами особняков и идущими возле них улицами.

А вот на Каннингтон-стрит мертвых так или иначе помнят, и самое большое из здешних кладбищ — «Магнолия». В прилегающем к нему озере живым серебром резвятся рыбешки, на которых поглядывают из осоки ленивые цапли и серо-белые клювачи; специальные вывески здесь предупреждают о штрафе в двести долларов за кормление аллигаторов. На узкой дороге к офисам кладбищенской управы прохода нет от любопытных до всего гусей, считающих себя здесь хозяевами. Надгробия затенены вечнозеленым восковником, а лавролистные дубы в багряных крапинах лишайника укрывают гомонящих птиц.

Человек по имени Губерт приходит сюда уже два года. Иногда он остается спать между памятниками, с ржаной краюхой для поддержания сил и бутылочкой для душевного уюта. Жизнь кладбища он изучил до тонкостей, включая маршруты и помнящих-скорбящих, и персонала. Он точно не знает, терпят здесь его присутствие или просто не замечают, да, собственно, какое ему дело. Губерт держится сам по себе и старается на люди не показываться: глядишь, спокойное это существование будет так же спокойно и продолжаться. Разок-другой его, правда, напугали аллигаторы, ну да это ничего. Если спросить Губерта, так им вместе как раз и житье: такие же бедовые, как и он сам.

Когда-то у Губерта была работа, и дом, и жена, пока он однажды не потерял работу, а следом за ней — быстро и в такой же последовательности — и дом, и жену. На какое-то время он потерял даже себя, пока не очутился в больнице с загипсованными ногами после того, как его на автостраде № 1 сбил при заносе грузовик, где-то к северу от Киллиана. С той поры Губерт решил быть более осторожным, но к прежней жизни уже не возвращался, несмотря на попытки социальных работников приткнуть его куда-нибудь на постоянное место жительства. Зачем ему оно, постоянное, когда двух извилин хватает сообразить, что как раз постоянного-то ничего и не бывает. Так что теперь он лишь ждет-пождет; а какая разница, где человеку ждать, если он знает, чего именно. А то, чего он ждет, найдет его как миленького, где бы он ни был. Найдет, и притянет к себе, и обернет в свое холодное-прехолодное, темное-претемное одеяло, а имя его добавится к унылому перечню таких же нищих бедолаг, закопанных вон там, на дешевом участке, огороженном цепочкой. Вот это Губерт единственно знает, и знает наверняка.