Одна какая-нибудь корова обычно удирала куда-нибудь на Бэннан-ленд или Вудс-ленд и бегала там кругами, преследуемая целой толпой. Для ребятишек это было развлечение. Они уславливались, что понарошку это будет бык, который гонится за ними, и размахивали красными тряпками, и визжали из дверей своих домов, едва заслышав цокот копыт. Несчастное животное пугалось до смерти.

Они пили чай из очень больших чашек, ирландцы-то. Это было обязательно: этакая суповая чашка без ручки и блюдце. Дети пили чай из нормальных чашек, но мужчины только из суповых. Такая чашка обхватывалась обеими руками, будто мужчины хотели, чтобы она подольше не остыла. Настоящая чаша чая. Когда за чаепитие взялось следующее поколение, эта традиция почему-то исчезла; Старая Мэри уже использовала обычную чашку. Первый шаг в процессе уничтожения одной культуры другой. Однако этот процесс не увенчался полным успехом, поскольку культура самих шотландцев подвергалась натиску со стороны староанглийских культурных ценностей. Так заносчивость англичан в определенном смысле помогла ирландским иммигрантам сохранить свою культуру в Шотландии.

Папа и мама Старой Мэри вечно ссорились. Прадед по природе своей был очень ревнив. Работал он на бойне забойщиком скота, и по роду занятий ему полагался револьвер, который он приносил домой. Все забойщики так делали. Револьвер надо почистить, смазать, проверить, все ли с ним в порядке, ведь для них это был рабочий инструмент. Из револьверов они стреляли скотине в голову.

Мама Старой Мэри пошла в тот вечер на танцы. Она была порядочная женщина и твердо верила в святость брака. Танцы были под патронажем церкви Святой Марии, и большинство женщин шли на них, будто в церковь. На танцах было несколько молодых парней, но парням требовались молодые и незамужние.

Прабабка распрощалась с подружками на Дандиван-роуд и отправилась домой. Прадед прятался за деревьями.

Когда прабабка проходила мимо, он выстрелил, но промахнулся, и пуля попала в дерево. Когда она обернулась, удивляясь, что это так бахнуло и грохнуло, прадед выстрелил еще раз и попал ей в ногу. Прабабка рухнула на землю, стеная, словно корова на бойне. Больше она уже в жизни не танцевала.

Да, много воды утекло с тех пор, когда терпимость равнялась нулю. Никто не сказал ни слова, полиция даже не почесалась. А Старая Мэри тогда была ребенком и мирно спала, посапывая, вместе со своими сестрами Лиззи и Сарой.

Посередке Тяп-ляпа имелось предприятие по переработке вторсырья, принадлежавшее О’Руркам, — одно из первых чисто ирландских деловых предприятий. Знак независимости в государстве, державшем под полным контролем их собственную страну. В те дни вокруг всего этого крутилась большая политика. Куда только она привела — сам черт не разберет.

Старая Мэри с сестрами трудились на этом самом предприятии с четырнадцати лет. В описываемое время им было хорошо за двадцать, все замужем. Тоже мне предприятие — просто кусок земли, огороженный колючей проволокой. Когда-то эта земля принадлежала слесарной мастерской. Крыши там не было в помине, и они должны были работать и в дождь, и в снег, и в мороз. Работа была неквалифицированная — обдирать и сжигать изоляцию со старых медных проводов — и по-настоящему грязная — все они были черные от копоти, а машинное масло глубоко въелось им в кожу. Вкалывали они весь день как лошади. Ирландские боссы оказались такими же (если не худшими) сволочами, как и британские. На всю оставшуюся жизнь Старая Мэри запомнила поговорку: свои обдерут тебя похлеще, чем чужие.

Когда О’Рурк появлялся на предприятии, он никогда не здоровался, ничего подобного, только ругался и погонял. Если кто-то собирается бить баклуши, платить он за это не будет, орал О’Рурк.

— Хамло надутое, — бормотала про себя Лиззи.

Кроме того, Мэри (еще не Старая), Сара и Лиззи разгружали вагоны. Это надо было делать очень быстро, чтобы согреться. Ну, день-то пролетал еще быстрее.

Маррен Николь тоже работала у О’Рурков. Она собиралась замуж. У них был старинный резной стул, они ставили его на тачку, сажали на стул Маррен и возили в тачке по всему городу. Все женщины с предприятия возили. Она прибыла с гор, Маррен-то. Из Томинтула. Как и все они, Маррен была католичкой, но уж очень большая разница была между ее верой и верой ирландок — слишком серьезно она относилась к религии. И выговор у нее был забавный.

В день свадьбы Маррен все женщины Тяп-ляпа надели длинные вечерние платья. Алиса (наша матушка) специально встала на углу Тернер-стрит, чтобы поглазеть на разодетых дам.

Мэри, Алисина мама, надела длинное сиреневое платье и меховую накидку и спустилась во двор. Свадьба должна была проходить в Пай-Шопе, ярдах в ста от их дома, но Мэри взяла такси. Проезжая мимо в машине с опущенными стеклами, она кинула несколько монеток мальчишкам на перекрестке. Алиса и ее подружки стояли на углу, словно старьевщики, и Мэри кинула несколько пенни им тоже. Тут-то Алиса впервые на собственной шкуре почувствовала, в чем смысл поговорки «Свои обдерут тебя похлеще, чем чужие».

Но все-таки в тот вечер Алисе с подружками-старьевщицами удалось кое-чем поживиться. На свадьбе произошла жуткая драка, настоящее побоище. Маррен раскроили череп жестянкой с бобами, и ее срочно увезли в больницу. Больница находилась в Глазго, и до нее было девять миль. В суматохе Алиса с подружками проникли в помещение и почистили карманы гостей. Ведь перед мордобоем мужчины аккуратно повесили свои пиджаки на спинки стульев.

Бедняжка Маррен, она-то была и вовсе ни при чем. За что ей было уготовано отделение травматологии, куда она поступила вся залитая кровью и заваленная бобами, так и сыпавшимися из складок ее свадебного платья? Она явилась на свою свадьбу в Пай-Шоп такая радостная и с такой надеждой на будущее, а какая-то дурацкая банка с бобами перечеркнула лучший день в ее жизни. Когда ее несли через толпу разинувших рты детей, она делала руками такие движения, будто хотела их отпихнуть. Да не только их, а весь мир, и на ее белых ладонях виднелись несмываемые черные линии, словно ветки деревьев на заснеженной улице. В Тяп-ляпе грязь всегда с тобой. Она передается от детей к внукам и далее. Ведь у всех тут прямо на лбу написано, что если на ирландце приличный костюм, — значит, он лежит в гробу или предстал перед судом, а если на ирландке дорогое платье, — значит, она проститутка или… ну конечно проститутка, кто же еще?

Маррен с мужем переехали в комнатку в том же доме, где жила Мэри, только на первом этаже. Маррен ужасно не повезло. Старая Мэри говорила, это все из-за того, что Маррен пренебрегла разными мелкими заклятиями, зельями и примочками, которые имеются у ирландцев. Шотландские горцы не верят в колдовство. Они для этого слишком правоверные католики.

Через два года муж Маррен уже умирал. Он работал в шахте, и его легкие оказались забиты. Обычно легкие у шахтеров оказываются забиты, когда им уже за пятьдесят, а ему еще не было тридцати, но все равно легкие у него стали как два бумажных пакета.

В тот вечер, когда муж Маррен лежал в своей откидной кровати под лестницей, Маррен примчалась к Старой Мэри. Та топила печь. Темнело, и отсветы пламени плясали на потолке и усыпляли Мэри. Но слова Маррен она помнит по сей день.