это не экраны с изображениями, которые можно было бы противопоставить письменной культуре. Это экраны с письменностью. Конечно, они передают и изображения, фиксированные и подвижные, и звук, и устную речь, и музыку, но одновременно они воспроизводят и умножают (быть может, бесконтрольно и избыточно) письменную культуру.

И тем не менее мы ничего не знаем о том, как этот новый носитель изменяет существующие читательские практики. Нам хорошо известно, к примеру, что чтение свитка в эпоху античности было непрерывным и в нем участвовало все тело: читатель держал свиток двумя руками, что не позволяло ему писать во время чтения. Мы знаем также, что кодекс, рукописный, а затем печатный, породил неведомые ранее жесты. Читатель отныне мог листать книгу, состоящую из тетрадей, листов и страниц. Кодекс предполагает пагинацию и указатели, позволяющие давать точные цитаты и легко находить тот или иной отрывок. Тем самым он располагает к фрагментарному чтению, но такому, при котором всегда сохраняется целостное восприятие произведения, обусловленное материальной формой самого объекта. Но что характерно для чтения электронного текста?

Сошлемся на два замечания, высказанные Антонио Родригесом де лас Херасом[321]; они позволяют взглянуть со стороны на наши наследственные привычки и спонтанные жесты. Нельзя рассматривать экран как страницу: это трехмерное пространство, имеющее ширину, высоту и глубину, и тексты как бы достигают экранной поверхности, поднимаясь из глубин прибора. Как следствие, в цифровом пространстве возникает не материальный объект, как в случае с печатным листом, но сам текст. Поэтому чтение заключается в «развертывании» этой мобильной, бесконечной текстовой ткани. При подобном чтении на экране создается множество отдельных, эфемерных текстовых единиц, расположенных так, как того хочет читатель, и не имеющих ничего общего с раз и навсегда заданными страницами.

Образ навигации по сети, ставший для нас столь привычным, с особой остротой обозначает особенности этого нового способа чтения — чтения дробного, фрагментарного, прерывистого. Оно подходит для текстов энциклопедического характера, дробных по самой своей структуре; однако его нарушают или дезориентируют те жанры, апроприация которых предполагает менее «рубленое» чтение, длительное знакомство с произведением и восприятие текста как оригинального и когерентного творения. Успех электронных энциклопедий, таких как Encyclopaedia Britanica или Encyclopedia Universalis, равно как и провал издателей, первыми выпустивших электронные издания эссе и романов, ясно свидетельствует о наличии связи между определенными способами чтения и определенными жанрами — а также о большей или меньшей способности электронного текста соответствовать унаследованным нами привычкам или изменять их. Одна из главных проблем будущего состоит в том, сумеет ли цифровой текст преодолеть тенденцию к фрагментации текста, характерную как для электронных носителей, так и для способов чтения, которые они предполагают.

Станет ли электронный текст новой чудовищной «книгой песка» с бесконечным количеством страниц, которую никто не мог прочесть и которая якобы погребена в хранилище Национальной библиотеки на улице Мехико[322]? Или же он оправдает связанные с ним надежды и позволит обогатить тот диалог, в который любая книга вступает со своим читателем[323]? Каждый день мы, читатели, часто сами того не ведая, даем ответ на этот вопрос.

Приложение 2

Читатели и чтение в эпоху электронных текстов

Se habla de la desaparición del libro; yo creo que es imposible

Jorge Luis Borges

В 1968 году Ролан Барт в своей знаменитой статье связывал всемогущество читателя со смертью автора. Свергнутый со своего старинного пьедестала языковой деятельностью, или, вернее, «множеством разных видов письма, происходящих из различных культур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спора», автор уступал власть читателю — тому «некто», который сводил «воедино все те штрихи, что образуют письменность». Чтение становилось тем пространством, где множественный, подвижный, неустойчивый смысл «сводится воедино», где текст, каков бы он ни был, обретает свое значение[324].

1. Смерть читателя, новый облик книги

За актом о рождении читателя последовали выводы, напоминавшие скорее свидетельство о его смерти. Эта констатация смерти приобрела три основные формы. Во-первых, речь шла об изменениях читательских практик. С одной стороны, статистика опросов, касающихся культурных практик, убедительно говорила если не о сокращении процента читателей во всем мире, то по крайней мере об уменьшении доли «серьезных читателей» во всех возрастных категориях, и особенно среди подростков. С другой — анализ издательской политики укрепил всеобщую уверенность в том, что чтение переживает «кризис»[325]. Кризис этот не обошел стороной и художественную литературу, но особенно тяжело сказался на изданиях по гуманитарным и общественным наукам. Последствия его оказались сходными по обе стороны Атлантики, хотя первопричины были не совсем одинаковы. В Соединенных Штатах главным стало резкое сокращение комплектования monographs университетскими библиотеками, бюджет которых подорвала подписка на периодику: стоимость некоторых изданий достигала внушительных цифр — от $10000 до $15000 в год. Поэтому университетские издательства стали весьма сдержанно относиться к публикации так называемых «узкоспециальных» работ: докторских диссертаций, монографий, научно-популярной литературы и т.д.[326] Во Франции и, судя по всему, в других европейских странах подобная осторожность — ограничение числа издаваемых названий и их тиражей, — связана прежде всего с сужением круга оптовых покупателей (в числе которых были не только университеты) и снижением объема их закупок.

Смерть читателя и исчезновение чтения мыслятся как неизбежное следствие «экранной цивилизации», царства зрительных образов и электронной коммуникации. На эту тему мне бы и хотелось порассуждать в данном эссе. Действительно, в наше время возник экран нового типа. В отличие от кино или телевидения, он является носителем текстов — конечно, не только текстов, но и текстов тоже. Если раньше книга, письменный текст, чтение противостояли экрану и изображению, то теперь сложилась новая ситуация: у письменной культуры появился новый носитель, а у книги — новая форма. Отсюда весьма парадоксальная связь между, с одной стороны, повсеместным присутствием письменности в нашем обществе, а с другой — навязчивым мотивом исчезновения книги и смерти читателя. Чтобы понять это противоречие, нужно заглянуть в прошлое и оценить последствия предыдущих революций, затронувших носители письменной культуры.

В IV веке н. э. привычная греческим и римским читателям форма книги была бесповоротно вытеснена новой — кодексом. Кодекс, то есть книга, состоящая из сложенных, сфальцованных и переплетенных листов, со временем окончательно заменил свитки, служившие прежде носителями письменной культуры. Вместе с новой материальной формой книги возникли и вошли в обиход жесты, которые прежде были невозможны: например, писать во время чтения, пролистывать произведение, отмечать какой-либо его фрагмент. Благодаря свойствам кодекса произошли решительные