Однако, когда вскоре после разоблачения преступников у него попросил конфиденциальной аудиенции российский посол, министр убедился, что все обстоит не так безоблачно, как он думал.

Князь Д. выразил благодарность за оперативное раскрытие преступления, однако тон его был сух, как прилетающий из Сахары сирокко, и многоопытный министр, привыкший ловить намеки не то что с полуслова, а с полувзгляда, мысленно приготовился к худшему.

– Разумеется, комиссар Папийон заслуживает всяческих похвал, – продолжил князь. – Факт, что в убийстве российского подданного оказались замешаны его соотечественники, чрезвычайно прискорбен. Но газеты всей Европы только и делают, что пишут об этом, как они его назвали, «русском деле». – Посол неприязненно подчеркнул голосом последние слова.

Министр заверил князя, что никто, разумеется, не станет считать из-за злосчастного происшествия, будто все русские питают склонность к убийству, и он не думает, что произошедшее каким-то образом повлияет на имидж страны, которая является другом Франции и одной из ведущих европейских держав.

Плотно сжатые губы князя тронула улыбка.

– Хотел бы я разделять ваш оптимизм, милостивый государь… Но оборот, который приняло это дело… то, что его обсуждают в таком ключе…

Министр пристально посмотрел на собеседника. «Черт возьми! Да он, кажется, предпочел бы, чтобы Папийон обвинил какого-нибудь французского грабителя, которого в тот момент даже не было поблизости… Неужели мне придется объяснять, что за преступление должны отвечать только те, кто его совершил?»

– Словом, вся эта история крайне для нас неприятна, – добавил князь. – В Петербурге ею чрезвычайно недовольны.

Как истому французу, министру было совершенно безразлично, кто и чем недоволен в Петербурге, Токио или на Суматре. Однако он поторопился сделать понимающее лицо.

Увы, даже ресурсов понимания этого чрезвычайно изворотливого господина не хватило, когда посол – обиняками, разумеется, – попытался узнать у него, нельзя ли как-нибудь… в самом деле, вы же понимаете… дать делу задний ход. Тут уж выражение лица министра сделалось крайне озадаченным, а брови стремительно поползли вверх.

– Поскольку убийство произошло на территории Франции…

– Но обвиняемые являются подданными России!

– Это не имеет никакого значения, – твердо заявил министр. – Существуют определенные законы, которые необходимо исполнять.

Но князь был типичным русским, хоть и татарско-литовского происхождения, поэтому от законов он отмахнулся, как от надоедливой мухи.

– Я обсуждал дело с нашими юристами. По их мнению, процесс во Франции может принять крайне нежелательный характер.

– Что именно вы именуете нежелательным характером? – с любопытством спросил министр.

– Я хочу сказать, что к нашим подданным может быть применено чрезмерно суровое наказание… которого они, может быть, и заслуживают… но в данное время, уверяю вас, это будет воспринято… гм… без понимания. Российско-французские отношения…

Министр почувствовал, что ему хотят прочитать лекцию о том, что он и так прекрасно знает, а посему быстро проговорил:

– Но, полагаю, было бы также нежелательно, чтобы людей, которые спланировали и осуществили столь хладнокровное и жестокое убийство, просто отпустили. Не так ли?

Князь нахмурился.

– Я полагаю, что можно было бы как-то… э… все уладить, не впадая в крайности, – довольно сдержанно ответил посол. – Если наказание ограничится небольшим сроком заключения, к примеру…

Министр вздохнул. По правде говоря, разговор уже начал его утомлять.

– Боюсь, дорогой князь, что вы просите невозможного. Наш суд присяжных может отнестись снисходительно к crime passionel, к преступлению на почве страсти, но здесь налицо корыстный мотив. Убийство планировалось долго, готовилось тщательно… Разумеется, хороший адвокат сумеет как-то сгладить это впечатление, но вряд ли заставит присяжных забыть о сути дела.

– Тем не менее я все же прошу вас принять меры, чтобы не доводить дело до крайности, – настойчиво промолвил посол, подавшись вперед. – В России нет смертной казни, и общество не поймет, если мы отдадим наших подданных на милость вашего палача. Я уж не говорю о том, какое впечатление это произведет при дворе…

«Князь говорит так, – кисло помыслил министр, – словно речь идет о трех невинных овечках, а не о злодеях в самом точном смысле данного слова, которые убили несколько человек».

Однако он пересилил себя и пообещал сделать все от него зависящее.

Вскоре к нему пожаловал министр иностранных дел, у которого посол также успел побывать, хотя уголовные дела вроде бы не имеют к внешней политике никакого отношения.

– Мы в ловушке, – констатировал министр иностранных дел.

– Увы, – печально подтвердил министр внутренних дел.

– Я бы дорого дал, чтобы это оказался наш грабитель. Нам совершенно не нужны сейчас осложнения с Россией. Особенно после того, как мы не оказали им никакой поддержки в войне с Японией…

– Я все же думаю, – медленно проговорил министр внутренних дел, – что выход есть.

– Да? И какой же?

– Отпустить мы их, разумеется, не можем. Передать в руки русских – тем более. Что остается? – Хозяин кабинета выдержал эффектную паузу. – Положим, если бы надо было утихомирить общественное мнение и все же осудить преступников, мы бы натравили на них Волкодава.

– Прокурора Жемье? Его называют Волкодавом? А я думал, прозвище у него «Голова с плеч». – Министр иностранных дел с тревогой поглядел на своего коллегу. – Послушайте, но его ни в коем случае нельзя назначать на этот процесс! Он даже для младенца способен добиться смертного приговора, что для него дело принципа!

– Разумеется, разумеется. Я упомянул о нем в том смысле, что нам нужен вовсе не Жемье.

И министры обменялись многозначительными взглядами…

Пока фотограф Орельен наживал состояние на портретах Марии Тумановой, а государственные деятели обсуждали, как им с наименьшими потерями выбраться из сложившейся деликатной ситуации, комиссар Папийон методично довершал свое расследование.

Один из парижских бродяг выудил из Сены трость Урусова с его инициалами и клинком внутри, которым адвокат зарезал Викторину Менар и Андреа Беллагамба. Нашлись и свидетели, в ночь убийства Ковалевского видевшие, как Викторина ускользнула из своего дома. Ценные показания дали консьержи тех домов, где проживали участники драмы. И, наконец, Нелидов согласился говорить. Урусов же по-прежнему все отрицал и сыпал угрозами, а мадам Туманова плакала и заявляла, что она тут ни при чем, на нее возводят ужасную клевету. Но эта парочка для Папийона уже не имела значения, главное, что ему, кажется, удастся выжать из Нелидова подробное признание…

Давая показания, молодой человек был бледен и расстроен.