Джо заметил, что Сэмми держится чуть позади – взирает на миниатюрную башенку, рассеянно растирает левое бедро, и лицо у него в свете фонарей по сторонам от двери угрюмое и нервное. В этом блестящем полосатом костюме Сэмми напоминал Джо их персонажа Монитора, экипированного для битвы с коварными врагами. Джо вдруг тоже занервничал. До сей минуты, посреди этих разговоров про бомбы, и носки, и радиопередачи, до него как-то доходило, что они с Дизи приехали в центр на вечеринку.

К вечеринкам кузены были непривычны. Сэмми до безумия обожал свинг, но на своих ногах-ершиках танцевать, конечно, не мог; от нервических переживаний у него пропадал аппетит, да и вообще он так стеснялся своих манер, что ему было не до еды; крепкое спиртное и пиво не нравились ему на вкус. Очутившись в заклятом круге словоблудства и свинга, он беспомощно ретировался за крупное растение в кадке. Прекрасно подвешенный нахальный язык, что помог ему состряпать «Потрясающие мини-радиокомиксы», а с ними и всю концепцию «Империи», совершенно ему отказывал. Поставьте Сэмми перед целой студией трудящихся людей – и его не заткнуть: труд не составлял для него труда. А вот вечеринки – это труд. Женщины – это труд. В Задрот-студии, когда в одной комнате ненароком оказывались и девушки, и бутылки, Сэмми попросту исчезал, как состояние Майка Кэмпбелла, – сначала по чуть-чуть, а потом целиком.

Джо, напротив, в Праге вечеринки обожал. Он показывал карточные фокусы и умел пить; танцевал он прекрасно. В Нью-Йорке, однако, все переменилось. Он слишком много работал; вечеринки казались ему пустой тратой времени. Беседа лилась стремительным потоком сленга – Джо с трудом уяснял шуточки и болтовню мужчин и двусмысленное лукавство дам. Когда от его слов, сказанных со всей серьезностью, собрание лопалось со смеху, Джо хватало тщеславия обижаться. Но худшая препона была в другом: он считал, что светской жизни ему не полагается. Даже в кино Джо ходил с сугубо профессиональными целями – изучал подходы к освещению, и образность, и темпоритм, чтобы позаимствовать или адаптировать их для комиксов. Теперь он попятился вместе с кузеном, разглядывая нахмуренный фасад в фонарном свете, готовый бежать без оглядки по первому же сигналу Сэмми.

– Мистер Дизи, – сказал тот, – слушайте. Я, наверное, должен сознаться… я еще даже не начинал «Странный фрегат». Как думаете, может, лучше мне…

– Да, – сказал Джо. – А мне еще обложку «Монитора»…

– Вам, ребятки, надо просто-напросто выпить. – Их внезапные муки совести и храбрости развеселили Дизи до крайности. – Так будет гораздо легче, когда вас обоих сбросят в жерло вулкана. Вы же, я так понимаю, девственны?

Они взобрались по шершавым парадным ступеням клинкерного кирпича. Дизи обернулся, и лицо его вдруг сложилось в суровую наставительную гримасу.

– Только следите, чтоб он вас не обнимал, – сказал он.

Вечеринку планировалось закатить в кукольной бальной зале особняка, но, когда помещение стало непригодно для обитания из-за шума дыхательного аппарата Сальвадора Дали, гости столпились в библиотеке. Как и все комнаты в доме, библиотека была карликовая, в масштабе три четверти, отчего у посетителей возникало неприятное ощущение собственного гигантизма. Сэмми и Джо вслед за Дизи протиснулись в дверь и увидели, что в библиотеку до состояния полной неподвижности набились трансцендентальные символисты, пуристы и виталисты, рекламные текстовики в костюмах цвета новых «студебекеров», социалистические банджисты, авторы журнала «Мадемуазель», специалисты по каннибальским культам берегов Йокогейни и культам поклонения птиц с индокитайских высокогорий, сочинители додекафонических реквиемов и рекламных лозунгов Оригинального Новоанглийского Слабительного «Легк-О-Кран». Граммофон и (разумеется) бар тоже перенесли в библиотеку, и над головами стиснутых в толпе гостей витало Армстронгово соло на трубе. Под этой яркой джазовой глазурью и пенным слоем беседы низко, тяжеловесно урчал вдали воздушный компрессор. С ароматами духов и сигарет мешался слабый портовый запах машинного масла.

– Привет, Джордж. – К ним пробился Харку – круглый, обширный, никакой не долгай, с короткострижеными и уже редеющими медными волосами. – Вот я надеялся, что ты заглянешь.

– Привет, Зигги. – Дизи закаменел и протянул руку (как будто обороняется или даже отбивается, подумал Джо), а спустя миг человек, названный Зигги, зажал Дизи борцовским захватом, то ли из нежности, то ли желая переломать ему все кости. – Мистер Клей, мистер Кавалер, – выдавил Дизи, выпутываясь из объятий, дергаясь и мечась, как Гудини в мокрой смирительной рубашке. – Разрешите… представить… Долгая Харку, а для тех, кто не склонен ему мирволить, – мистера Зигфрида Сакса.

У Джо внутри екнуло, словно имя должно было что-то значить, но что – никак не уловить. Он порылся в памяти в поисках Зигфрида Сакса – перетасовал карты, ища туза, который совершенно точно где-то там затаился.

– Добро пожаловать!

Бывший мистер Сакс отпустил старого друга и с улыбкой повернулся к кузенам; оба попятились, но он лишь протянул им руку, озорно поблескивая кроткими голубыми глазами, – судя по всему, демоническим объятьям он подвергал лишь тех, кто меньше всего любит, когда к ним прикасаются. В исторический период, когда биологический род «Толстяк» по-прежнему занимал почетное место в таксономии мужской элегантности, Харку был классическим примером биологического же вида «Таинственный Властелин» и в своем обширном пурпурно-коричневом кафтане, густо расшитом и спускавшемся почти до мексиканских сандалий, умудрялся изображать человека властного, стильного и притом бесконечно приземленного. Мизинец его ороговевшей правой ступни, заметил Джо, украшало кольцо с гранатом. На шее висел почтенный «Кодак-брауни» на индейском бисерном ремешке.

– Извините за грохот внизу, – сказал Харку слегка утомленно.

– Там правда он? – спросил Сэмми. – Внутри этой штуковины?

– Правда он. Я его выманивал. Объяснял, что идея восхитительна, как бы это лучше выразиться, в теории, а вот на практике… Но он ужасно упрям. Мне еще не встречались покладистые гении.

Швейцар показал им Дали, когда они вошли, – тот стоял в бальной зале, прямо за передней. Дали надел глубоководный скафандр – все как полагается, прорезиненный холщовый комбинезон, шаровидный латунный шлем. Ослепительная женщина, в которой Дизи опознал Галу Дали, преданно стояла посреди пустой залы подле мужа, и с ними еще человека два-три – слишком неуступчивые, слишком угодливые или, может, попросту слишком глухие и потому не страдавшие от нестерпимого кашля и гула большого бензинового насоса, к которому Мастер был подсоединен резиновым шлангом. Все истошно вопили. «Никому на вечеринке», как написал Кан в «Нью-йоркере»,