— Нисколько. Правые, консерваторы всегда были прямолинейны, как… полицейская дубинка. Вы откровенны и не рядитесь в овечьи шкуры.

— Но я бы это не назвал фашизмом…

— А как? Новым порядком? Сильной рукой?

— Пожалуй, это ближе к истине. Разве вы не видите, как остро нуждается Америка в сильной руке, чтоб выбраться из трясины, в которую ее засосало по самое горло?

— Кто же загнал ее в трясину?

— Неужто не знаете? Вы, господа либералы, и ваше окружение всех оттенков, от бледно-розового до кроваво-красного. Вы разоружили некогда сильнейшую державу мира, отучили ее народ работать, развратили всеми видами подаяний из бездонных фондов социальной помощи, выработали неслыханный за всю нашу историю комплекс неполноценности у среднего американца, размякшего и безвольного от порнографии и наркотиков, чем вы его усиленно кормите вот уже два поколения подряд.

— Абсолютный бред, — замотала я головой. — Но дело не в том. Меня удивляет отработанность ваших формулировок. Вы не спорите со мной, а читаете лекцию, тщательно подготовленную и уже повторенную не единожды Я права?

— Воздаю должное вашей проницательности. Я действительно читаю лекции… перед различными аудиториями, и, должен признать, число моих слушателей в последнее время небывало возросло. Сказал я вам это для того, чтобы в нашей дальнейшей беседе вы не ставили под сомнение цифры и факты, которые я приведу. Они тщательно выверены специалистами и подтверждены документально.

— Вы профессиональный лектор? Я так и не знаю рода ваших занятий.

— А это мне кажется необязательным при нашем… э… э… кратком знакомстве. Я не преподаю в колледже…

— Слава Богу…

Он невесело рассмеялся.

— И даже если б и решил заняться преподавательской деятельностью, то, смею вас уверить, еще некоторое время тому назад мне пришлось бы преодолеть неимоверные препятствия на пути к кафедре. Почему? Потому что, милое дитя, все университеты и колледжи Америки оккупированы либералами, и таким, как я, с моими взглядами, туда даже нечего было соваться. Не подпустят к студентам даже на пушечный выстрел. Кстати, известна ли вам такая цифра? Среди преподавателей в Америке семьсот тысяч ваших соплеменников, евреев. И в средствах информации: кино, телевидении, радио, газетах — примерно столько же. Не слишком ли много для такой сравнительно малой по численности этнической группы? Кажется, шесть миллионов всего? Я думаю, не будет преувеличением сказать, что эти важнейшие области духовной жизни страны прочно находятся в руках евреев. А следовательно, у либералов.

— Вы ставите знак равенства между евреями и либералами?

— Вне всякого сомнения. Либерализм — это еврейская национальная болезнь. И, конечно, имеет свои исторические корни. Евреев часто, чаще других, притесняли, подвергали преследованиям, и у них, даже когда они богатеют и добираются до кормила власти, остается своего рода комплекс вины перед другими людьми, обойденными судьбой, и лозунги либералов кажутся им единственной панацеей от всех социальных бед. Всю эту шумную и скандальную кампанию за равные возможности для черных и белых вели в основном евреи.

— Я не стыжусь этого.

— Вот видите. Даже сейчас, когда печальные плоды вашей деятельности налицо, вы не чувствуете раскаяния… Или хотя бы сожаления.

— В чем?

— Да хотя бы в том, что вы сами себе навредили. Уже не говорю о цене, которой расплачивается за вашу деятельность вся наша страна. Американские негры, которые и прежде жили получше, чем большинство белого населения Европы, и были трудолюбивой, лояльной и глубоко религиозной частью нашей нации, подхлестнутые и развращенные либеральными агитаторами, превратились в национальное бедствие. Черные не хотят работать и за это получать средства на жизнь. Их устраивает безделье, ибо либеральное государство и так прокормит их, оденет, обует, будет обучать их детей в школах и в колледжах и бесплатно содержать в госпиталях, когда они объедятся наркотиками. Черные сейчас возомнили себя хозяевами Америки и абсолютно убеждены, а это вдолбили им в головы вы, что каждый белый виноват перед ними за то, что их предков привезли из Африки на невольничьих судах и продали в рабство. Никогда, за всю историю, Америка не знала такой расовой ненависти. Причем односторонней. Открыто декларируемой неприязни и враждебности черных к белым. А с другой стороны, растерянность и безволие белых, поверивших вашим либеральным бредням и отравившихся чувством вины перед черными за дела своих предков. Посмотрите, до чего дошло. С наступлением темноты белое население боится высунуть нос из дому. Улицы городов и парки стали местами почти безнаказанного разгула черных. Здесь, в Нью-Йорке, даже в самом центре, в Манхэттене, столкнувшись с черным, так и ждешь, что он плюнет тебе в лицо. И будешь благодарить Бога, если только этим, а не ножевой раной отделаешься. Включите, телевизор. Что ни происшествие: убийство, поджог, ограбление — ведут в наручниках черных, и они, не стесняясь, с вызовом смотрят на вас с экрана.

Черные, бывшие некогда одним из источников благоденствия Америки, стали сейчас национальным бедствием и приведут страну к большой крови. И их первыми жертвами будете вы! Да, уверяю вас! Те, кого вы так опекали, с кем так нянчились, чью судьбу так оплакивали, когда получили с вашей помощью все мыслимые и немыслимые права и блага, в первую очередь обратили свою ненависть на вас, своих непрошеных благодетелей. Нигде в Америке так не силен антисемитизм, как среди негров. Их прежде таившаяся под спудом неприязнь к белым опрокинулась с особой силой на ваши головы.

Они легко определили, что евреи являются самым слабым звеном среди белых, с трудом терпимым одноцветным с ними христианским населением. К тому же облагодетельствованный никогда не преисполняется любовью к своему благодетелю, а, наоборот, затаивает завистливую враждебность.

Злее антисемитов, чем негры, сейчас в Америке не найти.

— Даже злее вас, южан? — сыронизировала я.

— Вот, вот. Вы попали в точку, — усмехнулся он. — Мы пришли, пожалуй, к самому интересному и полезному для вас в этом разговоре. Если, разумеется, у вас хватит благоразумия и чувства самосохранения, чтоб извлечь хоть что-нибудь для себя на будущее.

— Давайте, советуйте, — все еще не выходила я из ироничного тона. — Научите жить.

— Учить вас уже поздно, — вздохнул он. — Это вовремя не сделала наша прогнившая школа и тоскующая по коммунистическому кнуту пресса. Да и ваши родители… Полагаю, они не прозябают в нищете?

— Никак нет, — согласилась я. — Средний класс. Даже выше среднего…

— И конечно же, либералы?

— Некоторым образом, да… Но пассивные либералы, способные лишь на сочувственные вздохи, и только. Они мне так же чужды, как и вы… но с той разницей, что вы мой прямой враг, а они… косвенные, но тоже помеха… нашей борьбе.

— Вашей борьбе? Вот мы и разграничили позиции и провели линию фронта. Не так ли?