— Вот тебе на такси.

Он открыл кошелек и синеватыми склеротичными пальцами стал извлекать из него по одной долларовые бумажки, каждую кладя передо мной на скатерть и пришептывая:

— Раз, два, три… четыре… пять…

Он поднял на меня глаза и, помедлив, положил сверху еще одну бумажку.

— Хватит, — сказала я, смяла бумажки в кулаке и сунула их в карман шорт. — Вы слишком щедры. Я лишнего не хочу. Возьмите сдачу.

И склонившись к нему, на виду у всего зала и даже пианиста, переставшего играть, звучно хлестнула его наотмашь по физиономии. Мне показалось, что по залу прокатился стон, когда я быстро пошла между столиками к выходу. Пианист проехал по клавишам, и мне вслед понесся бравурный, словно одобряющий мой поступок марш. Метрдотель посторонился у двери, пропуская меня. Я пересекла холл, пружиня спортивными беговыми ботинками по толстому ковру, и, распахнув стеклянную дверь, вывалилась в упругую и вязкую духоту нью-йоркской ночи.

Было уже за полночь, но в этой части Манхэттена, между Парк-авеню и Пятой, Нью-Йорк кишел людьми и автомобилями, как в часы пик. Начинался разъезд из ресторанов. Из горловин подземных гаражей выныривали одна за другой бесконечной вереницей длинные сверкающие машины, и черные служители в синих комбинезонах распахивали лакированные дверцы перед нарядными дамами и мужчинами и прятали в карманы полученную мелочь чаевых. Автомобили вклинивались в поток других машин и, сонно мигая красными подфарниками, уплывали в душную темень. Домой. В свои собственные гаражи. Где они уютно простоят до утра.

У автомобилей было место для ночлега. Не было его лишь у меня. Я перебирала в уме всех, кого знала в Нью-Йорке, в надежде найти кого-нибудь, кто бы мог предоставить мне кров, и отметала одного за другим. Подругам пришлось бы объяснять, почему ушла из дому, и выслушивать их соболезнования, а одинокие мужчины пустят ночевать лишь под свой бок, что для меня сейчас, после гостиницы «Дрейк», было равносильно тому, как лечь на аборт.

И тут мне пришел на ум дядя Сэм, которого действительно звали Сэмом, и был он дядей, но не мне, а моей матери. Мне он приходился двоюродным дедушкой. Как и положено Дяде Сэму, он был богат. И богат сказочно. Никто в нашей семье не достиг и сотой доли того, что накопил он еще до второй мировой войны. Он уже тогда был стар и ушел от активных дел и стал тратить нажитое в свое удовольствие. Потому что был вдов и бездетен. Родню свою он, не скрывая, презирал. И делал исключение, пожалуй, только для меня. Я ему нравилась. Меня он брал за подбородок и трепал по спине в те редкие разы, когда соизволял повидаться с родней, и говорил, что я украшу весь наш род, потому что вырасту красавицей, а красота дороже любых бриллиантов. Мама при этом не упускала случая притворно вздохнуть, осторожно заметив, что хороший бриллиант нуждается в дорогой оправе, и только тогда за него дадут подходящую цену. На что дядя Сэм, не выпуская из своих дряблых пальцев моего подбородка, отвечал, что, когда настанет время, появится и оправа, и пусть об этом у мамы голова не болит.

Изо всей нашей семьи только я несколько раз удостоилась приглашения в его дорогую, роскошную квартиру в небоскребе «Эссекс-хауз» в самом фешенебельном районе Нью-Йорка на Сауф Парк Лэйн, с потрясающим видом на Сентрал Парк, открывающимся из его окон.

Дядя Сэм жил в этой квартире в недолгие наезды в Нью-Йорк. Все остальное время она пустовала, сохраняемая день и ночь вооруженными стражами в вестибюле, с черных мраморных стен которого каждого входящего ощупывали объективы бессонных телекамер. А стоила эта квартира около трех тысяч долларов в месяц. У дяди были дома в Майами и Палм Спрингс. И в Швейцарских Альпах тоже. Всех его владений я не знала.

Мы с ним обедали в его квартире вдвоем. Стол сверкал серебром. Молчаливые и ловкие служанки выкатывали из лифта тележки с умопомрачительными яствами — дядя соблюдал диету, и все это пиршество заказывалось исключительно, чтоб порадовать и поразить меня — а за широким окном кудряво зеленели верхушки деревьев бесконечного Сентрал Парка.

За едой дядя говорил только обо мне, внимательно расспрашивал, как я учусь, какие планы строю на будущее, даже намеком не касаясь никого из остальной родни. И провожая меня к лифту, снова трепал по спине и приговаривал, что я не пропаду, он в этом уверен, и даже если замешкается в пути тот ювелир, которому выпадет счастливый жребий облечь этот бриллиант в соответствующую оправу, то остается, на худой конец, он, дядя Сэм, который не забывает тех, к кому лежит его душа.

По моем возвращении домой мама дотошно выпытывала каждое слово и каждый жест дяди Сэма и, провернув полученные данные в своей голове-компьютере, извлекала желанный результат:

— Дурочка! Ты ничего не поняла! Господи, за что ей такое везение! Уверяю тебя, из всей нашей семьи лишь ты одна в его завещании. Он тебя озолотит! Вот увидишь! А твои сестры и я останемся с кукишем! Старческий маразм!

Но, надеюсь, когда ты получишь свой жирный кусок, не забудешь бедную маму и сестер и не станешь задирать нос и делать вид, что нас не знаешь, как ведет себя эта выжившая из ума развалина?

При этом моя мама точь-в-точь напоминала злую мачеху из сказки о Золушке, а мои сестры казались мне ее злыми и глупыми дочерьми.

Потом на год, а то и на два дядя обо мне забывал, пока не объявлялся телефонным звонком и, не обмолвившись ни с кем из наших ни словом, подзывал меня и дребезжащим голосом спрашивал, не соблаговолит ли красавица удостоить его чести отобедать с ним по-домашнему в его квартире в «Эссекс-хаузе»? Обедом все и ограничивалось. Он никогда мне ничего не дарил. Не знал и не удосужился поинтересоваться, когда мой день рождения. Какая-то странная любовь.

Как здорово, что мне пришел на ум дядя Сэм! Дядя Сэм, если он в Нью-Йорке, конечно, пустит меня ночевать. Он, несомненно, не спит еще в этот час. У стариков бессонница.

Я вышла на Пятую авеню и по ней вправо к Сентрал Парку. На Сауф Парк Лэйн мимо небоскребов-отелей потоком текли автомобили. Самых дорогих марок. Почти сплошь черные. И длинные-предлинные. Как катафалки, в которых отвозят на кладбище покойников. И я невольно усмехнулась, подумав, что капитализм, сам того не ведая, цветом и видом своих дорогих автомобилей подтверждает предсказания социологов и готовится с привычным комфортом к собственным похоронам.

На первых этажах светились окна ресторанов, высвечивая, как днем, лица прохожих. Свет был тоже неживой, и потому и лица имели покойницкий вид. Это ощущение усиливала излишняя косметика. Усопших перед погребением принято подкрашивать.

Толстую стеклянную дверь «Эссекс-хауза» открыл мне атлетического вида швейцар в пиджаке, топорщившемся на бедре от пистолета. С потолка устремили на меня свои бельма сразу две телекамеры. Из обоих углов. Другой страж, не менее здоровый и черный, вразвалку подошел к своему коллеге, когда я переступила порог.

Я назвала фамилию дяди Сэма и на вопрос, кто я, сказала, что прихожусь ему внучкой. Черный страж набрал номер внутреннего телефона и, подержав трубку у уха, сказал, что никто не отвечает и моего дедушки, по всем признакам, дома нет. Потом явился третий, в другой униформе. В черном фраке. И снова расспросив, кто я и кем прихожусь дяде Сэму, сообщил мне с извиняющейся улыбкой, что мой дедушка уже давно в отъезде и в ближайшее время не ожидается дома. Что ему передать? Он иногда звонит.