litbaza книги онлайнСовременная прозаСветило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 57 58 59 60 61 62 63 64 65 ... 160
Перейти на страницу:

* * *

Она привалилась к двери спиной, словно пытаясь запечатать выход зародившемуся позади чудовищу и собираясь позвать на помощь.

В коридоре бездельно слонялись, бездельно сидели и зачем-то стояли то ли здоровые, то ли больные. Они отгораживались друг от друга своими навязчивыми идеями и своей исключительной значимостью. Они не решились стать самыми здоровыми и теперь хотели утвердиться как самые больные. Сочувствуя им еще вчера, Лушка вдруг подумала, что удерживает дверь напрасно, что Елеонора уже просочилась в какую-то щель и внедрилась, как в Марью, во всех, кто на стульях и кто вдоль стен, и они отказались от себя и не заметили разницы. Лушка видела, как им нравится, чтобы их лечили, и как значимы они своей болезнью. Почти никто из них не стремился к здоровью, они делают себя проводниками убогих кошмаров, сладостно выпуская их на волю для доказательства своей недужности, они комфортно расположились в своей душевной и телесной лени, выслуживая капризное внимание их лечащих, тоже ленивых и тоже ни за что не отвечающих, потому что отвечать не перед кем, а перед собой — утомительно, если отвечать перед собой, то придется долго каяться и что-то менять, и заранее известно, что ничего не найдешь и окажешься в тупике. И нужно быть Марьей, чтобы прорубить в тупике окно с видом на нездешний пейзаж.

Она перестала удерживать дверь.

Бедная Марья, где ты? В какой закуток вдавил тебя каменный разум вывернутой бабы? Твое запредельное лицо малюют боевыми красками, твое невидимое стерто, Елеонора торжествует и готовится в поход.

Как одиноко и как печально. Как мне одиноко. Мне некуда положить душу. Всё молчит. Всё меня оставило. Маленькое слепое тело, прислонявшееся к чужим дверям, зачем оно мне? Меня в нем не было, и оно барахталось, пугая и преступая. Господи Боженька, я была Елеонорой. Я была Кирой, Лу, Санта-Лучией, я вытоптала в себе Марью до пустыни и безродья, Господи, какую же цену ты взял за возвращение! А я опять не знаю, опять ничего не знаю. Ничего, кроме одиночества.

Куда мне теперь. Куда же мне.

Пойдем, сказал малец, ну чего ты стоишь.

Маленький. Маленький. Как же долго тебя не было.

Мне было некогда, сказал малец, мне нужно было расти.

И правда, как ты вырос, маленький.

Ты видишь не так. Я вырос по-другому.

Пусть по-другому, я согласна, лишь бы ты приходил. Я опять осталась одна.

Одиночество — это когда обижается тело. Когда ты позволишь ему стать выше тебя. Если душа работает, тело не тоскует.

Наверно, ты вырос настолько, что я тебя уже не понимаю, — вздохнула Лушка.

Зачем ты отстаешь? — удивился малец. — Как я буду приходить, если ты остановилась? Чтобы встречаться, нужно вырастать вместе.

Ты больше во мне не нуждаешься? — огорчилась Лушка.

А ты хочешь, чтобы я оставался слабым и нуждающимся?

Конечно, нет. Нет, конечно. Это я нуждаюсь. Это я.

Тело любит плакать. Тело притворяется бедным, чтобы получить больше. Не верь. Для него больше — тебе меньше.

Я только и делаю, что ошибаюсь.

Если не повторишь ошибок — ошибайся.

Ты уже не любишь меня, — сказала Лушка печально.

А зачем бы я был здесь? — резонно возразил малец.

Марьи нет — что мне делать с моими вопросами? — пожаловалась Лушка.

Задавать, — сказал малец.

Не могу тебя отпустить. Без тебя опять ничего не останется. Возьми меня с собой. Возьми.

От одиночества страдают те, кому не от чего больше страдать. Неужели у тебя нет другого?

Уходишь. Я чувствую. Уходишь…

…Она проснулась в слезах.

Сердце мучилось в тесной грудной клетке. Опустевшая протяженность скручивала стены. Выморочно храпела больная.

Ей хотелось, чтобы встреча была реальностью, а пробуждение обидно намекало на другое. А впрочем, сон это или нет — для нее ничего не меняется: к ней приходил ее сын, и она будет молиться, чтобы он пришел снова.

Ее давно не смущало, что он всегда оказывался впереди, что она спрашивает, а он отвечает, что он даже ее саму понимает больше, — так и должно быть, он там, а она здесь, и мать теперь не она, а в ребенка он серьезно играет для нее — чтобы она привыкла и поверила, а сыном ее он не может быть, потому что не человек рождает душу, а наоборот, а по-другому мы думаем оттого, что не знаем, и от самомнения, а на самом деле вряд ли значим больше, чем теплица для огурцов. А если и больше, то опять это ничего не меняет, всё равно мы на подсобных работах.

Ну и ладно, согласилась Лушка, работать так работать. Все глупости — от незнания системы. Каждый вылупляется самостоятельно, каждый сам по себе, и мир, понятное дело, начинается с меня. Каждый — в центре, каждый — пуп, все прочие — для его удобства, и понятно: раз каждый прочий — не он, то цены не имеет. А когда центрами и пупами оказываются все, начинается дичь, свалка, кто кого, утверждение тех, кто центрее и пупее, и заодно с самым-самым возносится и его самодовольная чушь. Очевидно, аж скулы воротит.

Объяснить бы с самого начала место и назначение… Примером для подражания она бы не стала, но уж наверняка не совершила бы того, что совершила.

Лушка сжалась и зубы стиснула, но всё равно застонала от боли, скрутившей тело. И тело, и всё, что в теле было, даже неживые ногти, взывало в страдании и сожалении: не будет, никогда не будет, не может быть изменения. Не вернуть. Не вернуть тебя, маленький, в утробе поседевший. Я отняла у тебя мир, и солнце, и воздух, не дала вырасти телу, которое было же зачем-то нужно.

Всякий раз эта боль — как погружение в пучину, как разрывающий полет без крыльев, и лучше сразу достичь предела и умереть, иначе придется начать сначала, а ударившись несуществующим крылом о смерть, оплатишь лишь отсрочку и предпоследний глоток воздуха.

Она медленно возвращалась из бездны. Небытие прилепилось к ногтям и десятком нервущихся якорей сторожило жалкий белок, возомнивший себя господином жизни. Но воздух уже прорвался в легкие, и белок запульсировал. Сознание отпечатало в себе меру страдания и отпустило тело в новый поиск.

Лушка взяла полотенце и пошла в ванную. Горячей воды не было. Значит, горячая мне не нужна.

Она разделась и встала на скользкий кафель. Острые струи жалили кожу и, холодные, казались кипятком.

Лушка терпела долго. Заглядывали через отсутствующую дверь иные, жаждущие мыться, с надеждой совали пальцы под струи и возмущенно смотрели на Лушку — Лушка обманывала их ожидания.

Наконец в телесном хозяйстве распределилось равновесие.

Восстановившаяся Лушка энергично прошлепала босыми ногами по недавно вымытому полу коридора. Ее провожали настороженные взоры дневного общества. Среди общества на почетном месте восседала Елеонора. Синхронные Лушкины соседки обездоленно жались стоя.

1 ... 57 58 59 60 61 62 63 64 65 ... 160
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?