- контрольный выстрел в лоб. Седьмая-десятая -пробежка до двери, ведущей на лестницу. У Любы оставалось в "дрели" восемь патронов, и она готова была валитьвсех, кто станет поперек дороги. Но этого, слава Богу, не потребовалось. Все охранники, находившиеся во дворе ресторана, поблизости отвзорвавшейся будки, получили легкую контузию и временно оглохли. Двое,сторожившие низ лестницы, ведущей в малый зал, тоже слетели с ног от толчка,но быстро очухались и выскочили во двор. Третий, охранявший вход в залнаверху, не падал и не бросал поста, но лишь до того момента, когда неуслышал предсмертный вскрик Рублика. А когда в зале заорали от испуга,охранник с пистолетом в руке кинулся в кромешную тьму и... проскочил, незаметив Любу, беспрепятственно пробежавшую на лестницу. Коридор, ведущий во двор, оказался свободен, а дверь - не закрытой. Люба,которую, возможно, и заметили на фоне снега, не привлекла внимания.Выбежавшие из ресторана пытались оказать помощь товарищам, свет во всем домене горел, а потому понять, кто именно выскочил и что там наверху произошло,никто не успел. Зато через пару минут, когда сверху прибежал охранник,счастливо разминувшийся с Любой, и заорал: "Шефа убили!", все находившиесяво дворе, толкаясь, бросились на крылечко. А Люба тихонечко подбежала кджипу, стоявшему Дом к забору почти впритык, бесшумно вползла на крышу и импрыжком перескочила во двор пятиэтажки. Там ее уже ждал Сережа на белой"девятке", который за двадцать минут успел довезти Любу до "москвича". Покаехали Люба разгримировывалась, умывалась и переодевалась. Во дворе дома, гдеобитала уборщица Малахова, в "москвич" пересела та самая дама в дорогойнубуковой куртке, которая приходила в ресторан днем: светловолосая,голубоглазая, без всяких родимых пятен и свекольного цвета щек. "Москвич"покатил в одну сторону, а "девятка" - в другую. Через четыре часа - зимнейночью по скользкому шоссе не больно погоняешь, - то есть почти в шесть утраЛюба была уже в центре родной области. До девяти утра она просидела в Лавровке, на окраине города у знакомогостарика Михалыча, который испытывал острую алкогольную недостаточность. Любапредусмотрительно купила бутылку в киоске, и счастливый дед даже лишнихвопросов не задавал. Спросил, правда, почему одна приехала, без Сони, новполне удовлетворился ответом, что, мол, она в другой раз приедет. Убедившись, что дед ужрался, а уличное движение стало интенсивнее, Любапоехала к Саше... Ее помаленьку одолевала усталость, веки тяжелели, глаза закрывались.Отчего-то Любе вдруг захотелось уснуть и не проснуться. Такая тоска наехала- жуть. С тех пор, как она потеряла Соню, эта тоска все чаще давала о себезнать. И с каждым разом все сильней. Раньше, выполнив то, что уже привыкла называть работой, Люба испытываланекое эйфорическое, приподнятое настроение. Она прошла там, где не моглипройти другие, обманула тех, кто мог ее убить, уничтожила цель ибезнаказанно ушла. Деньги особо не радовали. Так, мусор. В прошлом году,когда Люба застрелила городского прокурора Балыбина, причем не где-нибудь, ав строго охраняемом поселке, где проживала здешняя "элита", ей одной - Соняв этом деле не участвовала - выплатили десять тысяч баксов. Да еще и Соня сосвоего "дела" принесла пять. Не знали, куда потратить. Распихали по каким-тосчетам, чтоб кучей не лежало. А сейчас у нее одной на руках без малогочетырнадцать. В сумме, если все, что уже было заработано на двоих, собрать,за полсотни будет. В бизнес, что ли, удариться? Ну уж, дудки! Еще самузастрелят... Нет, конечно, не из-за денег они радовались. И совесть не мучила тоже неиз-за денег. Пьянило то, что они не такие, как все, что играют в опасные,неженские игрушки и прошибают головы мужикам, а сами остаются целы. Ни разуни у одной, ни у другой не проскакивало мысли, что они делают что-тоужасное, мерзкое и грязное. Ни разу! Почему? А потому что им было хорошовдвоем. Ненормально? А они этим гордились. И запросто могли сказать: да, мы- ненормальные, да, мы - по фазе сдвинутые, да, у нас крыша поехала, но намэто нравится, и пошли все на хрен. Сколько это могло еще продолжаться? Черт его знает! Люба была в этой пареведомой. И потом она все-таки оставалась немножко "деревней", несмотря нато, что уже порядком нахваталась городского, могла изобразить нечто себе несвойственное, научилась прятать себя под грим и-в прямом, и в переносномсмысле. А от жалости к убиенным, число которых росло с каждым месяцем, у неебыло превосходное лекарство. Едва появлялось хоть небольшое сомнение в том,что человек, которого ей предстоит ликвидировать, заслуживает смерти. Любавспоминала ту страшную для себя ночь в общежитии, когда шестеро парнейваляли ее по койке как хотели, а пьяные девки ржали и смотрели как нацирк... После этого воспоминания ей ничего не стоило убить и мужчину, иженщину, и кого угодно. Если б в такой момент на руках у нее, допустим,оказалась бы какая-нибудь "кнопка", от нажатия которой весь мир взлетел бына воздух или превратился в космическую пыль, она без колебаний нажала быее. Только Соня могла бы удержать, потому что была единственным человеком,ради которого Люба жила. Соня сосредоточила в себе вообще все, что вызывало у Любы интерес кжизни. Была ли для нее тем же Люба, неизвестно, теперь не спросишь. Но Любехотелось верить в это. Потому что для нее-то точно Соня была и подругой, исестрой, и матерью. А также, как это ни противоестественно, мужем илюбовником. Но иногда, когда той эта последняя роль надоедала, отдавала ееЛюбе. У Сони вообще была неуемная фантазия, она словно чувствовала, чтопроживет недолго, и буквально пожирала все острые ощущения и удовольствия,которые могла выудить из океана жизни. И щедро делилась ими с Любой. Какправило, реализация очередной Сониной фантазии требовала от Любы переступитьчерез очередной барьер страха или стыда. Иногда это было нелегко, задуманноеказалось либо полным идиотизмом, либо бессмысленной и рискованной шалостью,но, когда все, что придумывала неистощимая Сонина голова, осуществлялось иприносило новые ощущения. Люба была в восторге. Сумасшедший дом! А теперь ничего этого не было. Одна. Ни семьи, ни друзей, только знакомые- опасные или безопасные, нужные или ненужные, но никого, хоть частичноспособного заменить Соню. Соне можно было сказать все что хочешь, вывернутьиз души Любое, самое сокровенное, самое святое, самое грязное. Ни одномусвященнику такой исповеди не дождаться вовек... В дверь постучали, за окном уже светили фонари. - Это я, Лида, - донеслось оттуда, - за вами Сыч приехал... Все. Отдохнула. Надо ехать в Москву, возвращаться в пустую Сонинуквартирку, где еще пахнет ее духами, куда, может быть, иногда прилетает еедуша и тревожит тоскующее Любино тело...ПОМИНКИ - Господи! Машин-то сколько! И все ненашенские... А народу-то, народу!Это кто ж помер-то, а? - спросила бабка сельского образца у городскойстарушонки, продававшей перед воротами кладбища иконки, крестики ирелигиозную литературу. - Известно, кто - бандит. Простого человека так не хоронят, - понизивголос