уплывала куда-то , а тело оставалось на мху. Из спины начал расти тростник. Подросток хотел было сказать об этом, но побоялся показаться дурачком.

— Найкели, — пробормотал юноша, поглядев на него. — Ступень к огню…

Огонек хотел ответить, но не успел. Руки подхватили его и бросили со склона… он вскрикнул, катясь по траве — и закричал вновь, пытаясь увернуться от огромного черного хищника. Клыки лязгнули у самого горла: мальчишка вскинул руки, пытаясь защититься, отсрочить смерть, но энихи ударил по ним лапой, словно паутину отбросил. И снова распахнул пасть. Один миг промедлил зверь, и отчаянное желание жить подсказало мальчишке движение — он вцепился в челюсти хищника. А потом накатила волна огня — изнутри, заставляя кричать до срыва голоса. Кровь откликнулась, спеша на помощь, рванулась наружу; а та, что осталась, загорелась и взорвалась в мальчишке. Сердце его жалобно дернулось и остановилось. Вспыхнули волосы и одежда, перестали видеть глаза, и последнее, что он чувствовал — боль, переходящая в сумасшедшую радость.

А потом по сожженным глазам ударил свет.

— Лежи, — Кайе листом лопуха вытер лицо Огонька. В земляной нише под замшелыми корнями было полутемно… а поначалу показалось — невероятно светло.

— Где мы? — прошептал Огонек. Тело казалось легким-легким и тяжелым одновременно. Перед глазами плавали разноцветные пятна. Но он все видел. И был явно живым.

— В лесу.

Кайе казался совершенно измученным.

— Энихи… это был ты?

— Кто ж еще?

— Я думал, что умираю.

— Да ты и умер почти.

Кайе вытянулся рядом и застыл. Огонек не решался пошевелиться, а потом понял, что тот спит. Голова на сгибе локтя, по другой руке ползет яркий зеленый жучок.

Сам Огонек чувствовал, что не совсем еще вернулся на эту сторону — иначе почему вокруг так тихо, словно в лесу все вымерло? Солнце уже поднялось высоко, когда пришел в себя хоть немного, решился наконец сесть. После долгих сомнений решил потрясти спутника за плечо. Тот проснулся вмиг, распахнул глаза — они показались очень светлыми — и, похоже, не сразу понял, что происходит. Потом тоже сел, улыбнулся, скупо, но так довольно, словно получил подарок в десять раз больше чем ожидал.

— Что ты сделал со мной? — спросил Огонек.

— Я?! Это ты сам чуть не отправился в Бездну! Больше никогда не возьмусь вести полукровку, — сказал почти весело, но голос дрогнул.

— А то, что я выпил? — еле слышно, но мальчишку поняли.

— Найкели. Проводник. Объясняет крови, где Путь… иначе заблудится. Эсса долго готовятся, движутся по шажку, а детей Асталы бросают в его пасть, как щенят в воду. Те, кто может — плывут.

Кайе вздохнул глубоко.

— Мы с тобой еще не закончили. У многих все быстро выходит, но ты… в общем, им достаточно пробку из горла выбить, чтобы потекла Сила, а тебя это просто сломает.

Не дождавшись ответа, продолжил:

— Ладно, теперь будет попроще. Не отступать же! Сделаем из тебя… ну, хоть светлячка! И северное… песни их сможешь петь, остальное не для тебя теперь.

Огонек подумал немного.

— Светлячок… А ты, Кайе-дани, ты — кто?

— Видел лаву вчера? — он поднял глаза, непривычно серьезные. — Так вот… Там, в сердце земли, она и рождается. Я — часть этого сердца.

— Огненная гора?

— Вулкан — лишь то, что видно. Меньшее, чем я есть.

— Ты мог сжечь меня совсем?

— Еще бы.

— И ты… не нуждаешься в хворосте, чтобы гореть?

— Скорее мне станет плохо, если я попробую погасить это пламя. Меня спасло то, что я родился оборотнем.

— А К… твой брат? — споткнулся на имени и решил не произносить его вообще.

— Къятта… лава, что течет по долине. Лучше не стоять у нее на пути.

Огонек представил, как падает в жерло вулкана, и стало плохо. Если бы знал заранее, не согласился бы никогда!

Хотел что-то сказать, но не нашел слов.

А потом про слова позабыл. Все мысли сошлись в одну точку, до размера муравья — но очень злого, настырного. “Можно ли разбудить в полукровке Силу?”

Поначалу казалось — не выйдет. Как можно сосредоточиться и расслабиться одновременно, да еще и почувствовать то, что и вообразить не мог? Он пытался. Представлял, как зажигает костер, как сдвигает лежащий на траве камень… и только сердил своего наставника, мол, пытаешься грести, когда еще даже до лодки не дошел!

Держались за руки, и мальчишка ощущал, как в его жилы входит огонь, движется в крови, ищет дверцу. Это было страшно, но отказаться уже не мог.

Домой вернулись к вечеру другого дня. Их уже отправились искать, но Огонек так и не узнал, объяснял ли Кайе в итоге свое отсутствие.

Дома продолжили.

Оказалось куда тяжелей и дольше, чем могли ожидать; порой Огонек боялся, что его кровь попросту закипит. Тогда размыкали руки, расходились по разным углам или спускались в сад. Ладно хоть то непонятное зелье пришлось пить только первые сутки — от него мир распадался на части и просыпались страхи, которых раньше и не было вовсе. Из дома никуда не уходили, и даже ночью не расходились по комнатам, как прежде, и не до забав было — даже разговаривали мало, лишь когда сил хватало и немного прояснялось в голове.

— Отпусти, я сейчас упаду, — сказал Огонек, когда стены и пол совсем расплылись перед глазами, и услыхал “Куда? Ты с утра не вставал!”

Поначалу были только тяжесть и жар, каменный лабиринт снаружи и изнутри, но потом он почувствовал звук, стал им — и этим звуком были они оба. Наверное, для Кайе Сила была только огонь, но для полукровки проводником стала неслышная песня, дрожь, пронизывающая всё вокруг.

Теперь бы не поддался на розыгрыш или самообман — разве спутаешь те ощущения, когда вдруг, допустим, жабры или рука у тебя появились, хотя этой рукой ты поначалу делать ничего не умеешь? И при этом снова плывешь в бурном потоке, хотя этот поток не вовне, а внутри тебя. И этот поток звучит. И отчетливей — его ведущий, айари, как они тут говорили.

Утром четвертого дня Огонек проснулся первым — да и не спал почти. Небо еще было бледно-серым, а из окна тянуло прохладой. Вышел из комнаты, запоздало удивился, что Кайе этим не разбудил — обычно шороха было довольно.

В саду не таился, и