Сен-Симон хотел было что-то сказать, но удержался.

— Если я могу себе позволить невинные забавы, я должен уметь владеть собой и не переступать черты, за которой они становятся преступлением, — глухо продолжал Людовик, ударив стиснутым кулаком по оконной раме. — Усвойте же этот урок. На сей раз я прощаю вам вашу неосторожность, но в следующий раз — не прощу.

Сен-Симон низко поклонился и вышел. Король велел пригласить венецианского посланника, с утра дожидавшегося в приемной.

Людовик не оставлял попыток примирить своих родных с кардиналом, обратившись за посредническими услугами к своему духовнику отцу Сюффрену и к папскому нунцию. Мария Медичи согласилась присутствовать на заседаниях Совета, однако не заговаривала с Ришелье и даже не смотрела в его сторону. Она потребовала освободить Марильяков, Людовик — вернуть ко двору родственниц Ришелье. Получив решительный отказ, король вновь заговорил об «испанском заговоре» и изгнал из свиты Анны Австрийской с десяток еще остававшихся там испанок, включая десятилетнюю девочку, дочку ее камеристки, с которой Анна отводила душу в разговорах на кастильском наречии. Испанский посол маркиз де Мирабель, прежде имевший свободный доступ в Лувр, теперь должен был испрашивать аудиенции, как и другие посланники.

В знак протеста обе королевы отказались присутствовать на комедии, которую давали у короля, и их отсутствие всем бросилось в глаза. В отместку Людовик, не предупредив их, уехал на охоту и взял с собой Ришелье.

«Что ж, старший для меня потерян, но младший никуда не денется», — философски рассудила Мария. Вся ее надежда была теперь на Гастона, ее любимчика: он должен проявить характер и, если потребуется, силой заставить старшего брата уважать их мать. Чтобы пробудить в нем мужество и благородство, Мария пообещала ему драгоценности его покойной супруги, которые хитрым образом сумела присвоить.

Тридцатого января 1631 года Гастон, в сопровождении свиты из двух десятков дворян, явился во дворец кардинала на улицу Сент-Оноре. Решительной походкой, шурша складками плаща и стуча каблуками, он проследовал прямо в кабинет. Ришелье, сидевший в кресле и что-то диктовавший секретарю, поспешно поднялся ему навстречу.

— Я собирался любить вас и служить вам, как обещал шестого декабря, но теперь я не считаю себя связанным словом, поскольку вы не выполнили своих обещаний моим друзьям, — с порога заявил Гастон, лихо тряхнув пером на берете.

«Друзья» — Пюилоран и Ле-Куанье — гордо выпятили подбородки, выглядывая из-за его плеча. Ришелье успокоился: к такому разговору он был готов. Кардинал пытался задобрить Гастона, чтобы привлечь его на свою сторону, а тот заботился о своих фаворитах. Пюилоран запросил сто пятьдесят тысяч ливров и герцогский титул, Ле-Куанье — кардинальскую шапку. Ришелье с легкостью согласился и на то, и на другое, зная, что титул должен даровать Совет, а кардинальский сан — Рим, который ни за что на это не пойдет, поскольку против Ле-Куанье велась тяжба о признании брака и отцовства. Теперь он стал объяснять все это принцу, напирая на то, что деньги Пюилоран все-таки получил.

— Нет, все — или ничего! — надменно оборвал его Гастон. — Вы бесчестный человек и не рассчитывайте на мою дружбу! Я не стану другом безродному выскочке, который забылся настолько, что внес разлад в королевскую семью, стал преследователем своей благодетельницы, очерняя ее перед королем, а со мной ведет себя столь нагло, что только сан священника защищает его от немедленной расправы!

Выкрикнув эту угрозу, Гастон развернулся и вышел, не дав кардиналу сказать и слова в свое оправдание. В тот же день, не дожидаясь, пока Ришелье нажалуется королю и тот примет меры, он уехал в Орлеан.

Ришелье опустился в кресло и сжал пальцами виски. За него — только король, против — королева-мать, Гастон и Анна Австрийская. Нужно было срочно что-то предпринять, чтобы уравновесить чаши весов. Кардинал быстро собрался и поехал в Лувр. Вскоре он уже излагал Людовику в обтекаемых выражениях веские доводы в пользу того, чтобы вернуть ко двору герцогиню де Шеврез.

Свечи тихо оплывали в канделябрах, отражаясь в черных окнах. Над столом совета повисла гнетущая тишина. Незанятое место королевы-матери зияло, точно дыра от вырванного зуба. Совету и в самом деле предстояло «вырвать больной зуб» — разрешить раз и навсегда больной вопрос о власти, чтобы продолжить заниматься другими делами.

С начала февраля король, взяв с собой обеих королев, уехал в Компьень — тот самый замок, где Мария Медичи когда-то настойчиво упрашивала его ввести в Совет Ришелье. Теперь сам Людовик предпринимал аналогичные, но безуспешные попытки. Он даже обратился за содействием к ее личному врачу Вотье, хотя и считал этого человека презренным и никчемным. Королеве-матери предложили подписать документ, в котором она обязалась бы не плести интриг и служить интересам государства в обмен на то, что Ришелье публично поклянется ей в покорности. «Я подпишу все, что угодно, но пусть только прежде отошлют Ришелье», — заявила упрямая флорентийка. Терпению Людовика пришел конец.

На сегодняшний Совет она не явилась. По своему обыкновению, король кратко обрисовал положение дел и пригласил присутствующих поделиться своими соображениями. Все взгляды устремились на Ришелье. Кардинал с видимым усилием поднялся с места, машинально погладил ладонью орден Святого Духа, висевший на голубой ленте у него на груди.

— Мне трудно быть судьей в этом деле, поскольку я лицо заинтересованное, — надтреснутым голосом заговорил он. — На мой взгляд, существуют четыре возможных решения занимающего нас вопроса.

Он кашлянул в кулак. Тишина стала такой, что даже ничьего дыхания не было слышно.

— Во-первых, — продолжал кардинал, — все бы уладилось, если бы его высочество герцог Орлеанский согласился вернуться ко двору и занять свое место в Совете. Однако маловероятно, что это осуществится, поскольку монсеньер слишком прислушивается к мнению своих фаворитов.

Король побарабанил пальцами по столу. Все невольно посмотрели в его сторону, но потом вновь воззрились на Ришелье.

— Во-вторых, не следует оставлять надежды договориться с ее величеством королевой-матерью, хотя она полна решимости отомстить тем, кого считает своими врагами. Однако, — голос кардинала стал еще глуше, — зная ее величество довольно давно, я смею предположить, что она будет довольна, лишь получив всю власть в свои руки. Но это невозможно, поскольку власть принадлежит королю.

Сидевшие за столом обменялись многозначительными взглядами.

— И, наконец, третье, — словно с облегчением произнес Ришелье. — Чтобы покончить с этим нетерпимым положением, мне надлежит удалиться от дел, что я со смирением и предлагаю.

Кардинал сел.

— А четвертое? — вскинулся Людовик. — Вы же сказали, что знаете четыре способа?..

— Прошу меня извинить, ваше величество, я, вероятно, оговорился.

Король понял, что из кардинала больше ничего не вытянешь, и велел высказаться министрам. Те, в большинстве своем ставленники Ришелье, давно догадались о том, что подразумевалось под «четвертым способом». Тщательно подбирая слова, они заявили, что раз уж надо решать «или — или», то покинуть Совет должна королева-мать. «Быть посему», — постановил Людовик. Ришелье склонился перед королевской волей.