Бородин снова напомнил о себе протяжным тоскливым вздохом.

– О, Леха! – обрадовался Рублев, будто только теперь заметивший своего «приятеля». – И ты тут? Молодец, не бросил в беде старого друга, пришел на выручку… Не вздыхай, браток! Вздыхать будешь в камере…

– Когда к тебе парочка тамошних гомосеков с обоих концов пристроится, – внес избыточно натуралистичное уточнение Подольский.

– Ходу, Серега, ходу, – поторопил Борис Иванович. – Ты жив-здоров, а стало быть, делать нам тут больше нечего. Все хорошо, что хорошо кончается, но злоупотреблять везением не стоит… Да ты заснул, что ли? Газу, газу давай! Там, справа, есть такая педаль…

– Газу так газу, – с какой-то странной интонацией, будто нехотя, согласился Сергей Казаков и утопил педаль. Двигатель взвыл, украшенные красными светоотражателями беленые столбики на краю кювета замелькали в темноте, сливаясь в почти сплошной частокол. – Все равно вот так, голыми руками, без подготовки, эту сволочь за хобот не возьмешь…

– Эй, – настороженно произнес Борис Иванович, – ты что это задумал, приятель? Может, не стоит, Серега?

– Брось, капитан, – поддержал его Подольский. – Что в писании сказано? Мне возмездие, и аз воздам. А один умный мулла к этому добавил, что месть не решает проблему, а лишь приумножает ее последствия. И вообще, охота тебе мараться?

Казаков молча давил на газ, вглядываясь не столько в пустую дорогу, сколько в несущуюся справа, освещенную скользящим светом фар неровную обочину. Потом он вдруг ударил по тормозам, заставив машину пойти юзом, и рывком затянул ручник.

– Вылезай, – сказал он Бородину и, обернувшись назад, добавил: – Мы буквально на пару минут.

Он вышел из машины, обошел ее спереди и распахнул перед Алексеем Ивановичем дверцу:

– Прошу вас.

Бородин не шелохнулся и не ответил, продолжая обеими руками цепляться за ремень безопасности. Тогда Сергей, перегнувшись через него, протянул руку и щелкнул замком ремня.

– Вылезай, кому сказано!

Риелтор молча потряс головой, выражая свое категорическое несогласие, и его было очень легко понять. «Точно, обмочится, – с неудовольствием подумал Николай Подольский. – Верняк, даже к гадалке не ходи. И прямо на сиденье…»

Казаков ухватил Алексея Ивановича за шиворот и дернул на себя. Воротник затрещал, Бородин взвизгнул и, бросив ремень, вцепился в руль. Борис Иванович сделал равнодушное лицо и, отвернувшись, стал смотреть в окно. Бородин снова взвизгнул и отпустил одну руку, получив короткий удар по почкам, но тут же снова вцепился в баранку. «Оторвут, черти», – с ревностью собственника подумал Николай и последовал примеру Комбата. Происходящее выглядело, мягко говоря, не очень красиво, но Казаков был в своем праве. Решение – жить Бородину или умереть – оставалось за ним; право принять это решение было оплачено дорогой ценой, и сидевшим на кожаном заднем диване «лексуса» Рублеву и Подольскому пока оставалось только гадать, насколько высокой она была, эта цена.

Глядя в окошко, Николай между делом отметил про себя, что Казаков остановил машину примерно в том же месте, откуда совсем недавно пытался ее угнать, угрожая хозяину пистолетом. Машина конвульсивно вздрагивала и раскачивалась, спереди доносилась глухая возня, сдавленная сквозь зубы ругань и удары – то мягкие, будто в тесто, то тупые, отзывающиеся характерным металлическим подголоском, – видимо, Казаков бил своего недруга по цепляющимся за баранку ладоням. Потом все это ему, вероятно, надоело, и он перешел к решительным, по-настоящему крутым мерам: Бородин вдруг взвыл нечеловеческим голосом, захрипел, как человек, умирающий от перелома гортани, и забился, словно в агонии, беспорядочно молотя всеми четырьмя конечностями и заставляя машину дрожать, как во время сильного землетрясения. Последовал еще один мощный рывок, который, казалось, грозил перевернуть тяжелый внедорожник, и вдруг стало тихо, лишь в темноте за пределами освещенного фарами пространства шуршала сухая трава и трещали какие-то сучья.

– Вдруг какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок, – вполголоса процитировал детский стишок Подольский.

Шорохи и треск в темноте не прекращались. Послышалась звонкая оплеуха, и сейчас же тонко, как женщина, вскрикнул Бородин.

– Чего он возится? – с неудовольствием проворчал Рублев. – Чем можно заниматься столько времени?

– Зубы острые в самое сердце вонзает и кровь из нее выпивает, – зловещим голосом продолжил цитату Подольский и тут же поправился: – Вернее, из него…

Он осекся, когда возня в темноте прекратилась и оттуда вместо ожидаемого черного комбинезона появились бежевые летние брюки и мятая, пропотевшая насквозь и основательно пропыленная белая рубашка с коротким рукавом – костюм, в который был одет Бородин.

– А, чтоб тебя! – выругался Борис Иванович, разглядев внутри этого одеяния Сергея Казакова. – Самому не противно? Это ж чистое мародерство! – Мародерство – это, во-первых, когда с трупа, а во-вторых, ради наживы, – усталым, бесцветным голосом отшутился Сергей, садясь за руль и закрывая дверцу. – А эти онучи я снял, во-первых, с живого, а во-вторых, в интересах дела… Хотя, конечно, противно.

– Раздел в кустах и замочил, – сказал Борис Иванович. – Да, это не мародерство, это – убийство с целью ограбления.

Шутки не получилось, и он сам это почувствовал.

– Я его не убивал, – возразил Сергей, включая указатель левого поворота. Машина, хрустя гравием, покатилась по обочине, выбралась на асфальт и стала плавно набирать скорость. – Я сделал с ним кое-что похуже.

– Опустил, что ли? – с насмешкой, которая должна была скрыть неловкость, но лишь подчеркнула ее, предположил Подольский. – Так разве это хуже смерти? Некоторым, наоборот, нравится…

– Что-то шутки у тебя, Коля, сегодня однообразные, – с неудовольствием проворчал Рублев. – Все в одни ворота. В задний, так сказать, проход…

– Не надо отставать от жизни, – бойко парировал Николай. – Ты телевизор иногда смотришь? Там теперь все так шутят. Да что телевизор! Я человек молодой, финансово независимый. Живу в Москве, бываю в клубах, посещаю светские вечеринки – наблюдаю, разговариваю с людьми… А тут еще и компьютер туда же. Ты знаешь, что первая версия выпущенного «Майкрософтом» в седьмом году нового текстового редактора подчеркивала красным слова «голубой» и «розовый»?

– И что это значит? – спросил Борис Иванович, до сих пор остававшийся с компьютером на «вы» и редко приближавшийся к этому чуду техники хотя бы на расстояние вытянутой руки.

– Что таких слов в русском языке нет, – ответил Подольский. – «Голубизна» есть, «голубеет» – есть. Даже «голубоватый» есть, а «голубого» нет, потому что это грязное ругательство, которое приличным людям знать не полагается.

– Гонишь, – изумился Рублев. – Не может быть! Там же, наверное, сидят специалисты, грамотные люди…

– Угу, – утвердительно кивнул Подольский. – И среди них попался один грамотный ханжа с гомосексуальными наклонностями. И так, бедняга, своих наклонностей стеснялся, так из-за них переживал, что даже слова, которые на них намекают, из словаря удалил… Вообще, вам, ребята, не приходило в голову, что цивилизация белого человека переживает невиданный упадок и близка к полному исчезновению? Скоро мы вымрем, как какие-нибудь австралопитеки, потому что женщин интересует не продолжение рода, не дети, а только две вещи – карьера и бабло. А мужики лезут друг на друга, потому что с этими железобетонными пиявками связываться страшно даже ради продолжения рода, а секса хочется – инстинкт, будь он неладен… Вот гомосексуализм и распространяется, как лесной пожар или чума, и не у мусульман и не у буддистов, а у нас – в Европе, в Америке, в России… А ты говоришь – однообразные шутки. С чего ты взял, что я шучу? Что первое в голову пришло, про то и спросил. Для меня это не то чтобы хуже смерти, но как-то… в общем, не хотелось бы. Старомодный я человек.