– Так в Гизе слышали о ваших деяниях? – спросил Камиля Фрерон.

– Да, отец завалил меня предостережениями. А вот еще одно письмо.

Он протянул Фрерону письмо от то ли родственника, то ли нет – Антуана Сен-Жюста, знаменитого малолетнего преступника из Нуайона.

– Прочтите, – сказал Камиль. – Можете вслух.

Фрерон взял письмо. Прошла минута, какой дурной почерк.

– Почему бы вам самому его не прочесть?

Камиль мотнул головой. Маленькие помещения не для него. (Почему нет? Лицо Фабра, который перед рассветом становится буйным, нависает над ним. Почему это сложнее, чем говорить перед толпой? Как такое возможно?)

– Хорошо, давайте, – согласился Фрерон. Чем труднее Камилю даются обыденные дела, тем лучше для него, Фрерона.

В письме содержались важные новости: по всей Пикардии прокатились волнения, на улицы вышли толпы, дома горят, мельники и землевладельцы опасаются за свою жизнь. В каждой строчке сквозила с трудом подавляемая радость.

– Я с нетерпением жду встречи с вашим кузеном! Судя по письму, он тихий и миролюбивый юноша, – сказал Фабр.

– А отец даже не упоминает об этом. – Камиль забрал письмо. – Вы думаете, Антуан преувеличивает? – Он нахмурился. – Господи, его правописание оставляет желать лучшего… Он так страстно хочет, чтобы события развивались, только этим и дышит… Странная пунктуация, злоупотребляет прописными… Я думаю сходить в Ле-Аль, поговорить с рыночными торговцами.

– Еще одна из ваших плохих привычек, Камиль? – спросил Фабр.

– Они там все пикардийцы. – Фрерон потрогал маленький пистолет в кармане сюртука. – Скажите им, что Париж в них нуждается. Скажите, пусть выходят на улицы.

– Но Антуан меня поражает, – сказал Камиль. – Пока вы сидите тут, привычно оплакивая чрезмерное насилие, кровь этих торговцев для него словно…

– Молоко и мед, – промолвил Фабр. – Как и для вас, Камиль. Июль – ваша земля обетованная.

Третье июля 1789 года: комендант Бастилии де Лоне министру господину де Вильдею:

В первую неделю июля Лакло отправился на вылазку. В платежную ведомость оставалось добавить еще несколько имен.

В тот самый день, когда он слушал Камиля Демулена в Пале-Рояле, рукопись неопубликованного памфлета попала в руки герцогу, который объявил, что от памфлета у него заболели глаза, однако добавил:

– Человек, который это написал, возможно, будет нам полезен?

– Я знаю этого человека, – сказал Лакло.

– Вот и хорошо. Так нанесите ему визит.

Лакло так и не понял, с чего это герцог решил, будто они с Демуленом старые приятели.

В кафе «Фуа» Фабр д’Эглантин читал из своего последнего сочинения. Это было явно не лучшее его творение. Лакло сделал пометку: возможно, скоро этому человеку придется платить больше. Он был невысокого мнения о Фабре, но в некоторых делах без дураков не обойтись.

Камиль незаметно приблизился к нему, стараясь не привлекать внимания.

– Двенадцатого? – спросил он.

Лакло был обескуражен его прямотой, этот человек не желает знать, какого безграничного терпения, каких сложностей…

– Двенадцатого уже нет, мы думаем пятнадцатого.

– Мирабо говорит, к тринадцатому швейцарцы и немцы будут здесь.

– Придется рискнуть. Меня беспокоит сообщение. Можно вырезать весь квартал, а в полумиле от него никто не будет об этом знать. – Он отпил кофе. – Ходят слухи о создании народного ополчения.

– Мирабо говорит, лавочников больше тревожат разбойники, чем войска, поэтому они хотят свое ополчение.

– Вам не надоело цитировать Мирабо? – вспыхнул Лакло. – Меня не волнует пересказ его суждений, я могу каждый день слушать, как он разоряется в Национальном собрании. Вечно вы носитесь с людьми как с писаной торбой.

Лакло знаком с ним всего пару недель, а уже спокойно заявляет: вечно вы носитесь… Доколе ему это терпеть?

– Вы злитесь, – заметил Камиль, – потому что не можете прикупить для герцога еще и Мирабо.

– Ничего, скоро мы договоримся о цене. Как бы то ни было, ходят слухи, что Лафайета – этого Вашингтона pot-au-feû, как вы изволили выразиться, – попросят возглавить ополчение. Излишне говорить, что это никуда не годится.

– Еще бы! Лафайет так богат, что сам может купить герцога.

– Об этом можете не тревожиться, – холодно промолвил Лакло. – Расскажите мне о Робеспьере.

– Забудьте.

– Он может быть полезен нам в Национальном собрании. Я согласен, пока ему далеко до вершин ораторского мастерства. Над ним смеются, но он не стоит на месте.

– Я не сомневаюсь в его полезности. Однако купить его вам не удастся. А ради любви к герцогу он за вами не пойдет. Его не волнуют политические дрязги.

– А что его волнует? Скажите, и я ему это устрою. В чем его слабость – вот все, что мне нужно знать. Какие за ним водятся грешки?

– У него, насколько я могу судить, нет слабостей. И совершенно определенно нет грехов.

Лакло удивился:

– У всех есть грехи!

– Это в вашем романе у всех есть грехи.

– Пожалуй, это позанятней романа, – сказал Лакло. – Хотите сказать, де Робеспьеру не нужны деньги? Должности? Женщины?

– Ничего не знаю о состоянии его банковского счета. Если ему нужна женщина, думаю, он сам о себе позаботится.

– Возможно… вы ведь знакомы давно, не правда ли? Возможно, у него иные склонности?

– Нет, господи, нет. – Камиль опустил чашку. – Ничего подобного.

– Да уж, это трудно вообразить.

Лакло нахмурился. Он хорошо умел воображать, что происходит в чужих постелях, – как-никак именно этим он прославил себя как литератор. Однако депутат от Артуа выглядел на удивление невинным. Воображения Лакло хватало лишь для того, чтобы представить, как, улегшись в постель, он мирно засыпает.