— Он говорит, полковник Худ прирожденный герой. Профессиональный герой, оставшийся без войны. И говорит, нет ничего печальней героя в мире, где не осталось ничего героического. Все равно что остаться без работы и без смысла жизни. Я сама еще не знаю, как к этому относиться. Полковника, конечно, жаль, но и хуже войны ничего нет, так что, кажется, хорошего выхода для него не существует, правда?

В это время вернулись Клотильда с Клайдом, и Клайд завязал разговор с девочкой и молодой женщиной — так их теперь воспринимал Годвин, — то и дело поглядывая на часы, потому что ему надо было торопиться в клуб. Годвин наблюдал со стороны. Кипучая энергия Клайда заражала их, освещала их лица. Впереди вырос Нотр-Дам, сверкающий огнями остров Сите, кафе на Левом берегу…

Клотильда расцеловала девочку в обе щеки, как видно, целиком и полностью переменив свое прежнее мнение о ней. Она собиралась в клуб вместе с Клайдом, а Годвин сказал, что, может быть, подойдет позже, и остался стоять с Присси перед высящимся на том берегу Нотр-Дамом.

— Куда вы теперь?

— О, мне надо домой, посмотреть, как папа.

— Где вы живете?

— Там, у Люксембургского сада.

Она махнула рукой.

— Так я провожу вас домой, мисс Дьюбриттен.

— Вы очень добры, мистер Годвин.

Она улыбнулась ему довольно легкомысленно. Такая смуглая, так похожа на маленького зверька с огромными бархатистыми глазами.

Годвин нашел такси, и они ехали молча, глядя, как бурлит жизнь вокруг кафе и на улицах. Годвин до сих пор не встречал девушек ее типа. Он думал, что имеет в виду ее внешний облик, но на самом деле подразумевал и все остальное. И она была так дьявольски молода. Крошка, совсем ребенок, если подумать. Однако в ней было это. Когда он несколько лет спустя познакомился с Энн Линдберг, его поразила — почти до боли — ее темная, нежная красота. Она была похожа на редкостного пугливого зверька, и Роджер не сразу осознал, что Энн Морруа Линдберг напомнила ему Присциллу Дьюбриттен и была почти так же красива.

Когда они остановились у стены, огораживавшей двор особняка, она пожала ему руку и сказала:

— Доброй ночи, мистер Годвин, и большое вам спасибо.

— Доброй ночи, Присси.

— Ох, если б вы знали, как я ненавижу это имя — Присси! Не имя, а прямо характеристика! Правда, невыразимо ужасно?

— Вовсе нет…

— Вы просто по доброте возражаете. Ну вот, я уже думала: Присцилла… Это уж не имя, а стихийное бедствие. Что вас рассмешило?

— Ваша манера выражаться. Невыразимо ужасно! Стихийное бедствие!

— Это оттого, что я все время провожу со взрослыми. Я совсем не умею ладить с детьми. Вот хорошо бы подружиться с Клотильдой… но… да, мое имя. Я, по-моему, придумала. Как вам понравится Сцилла? На мой слух, звучит. Сцилла Дьюбриттен? Неплохо? — Она выглянула из-под полей шляпки. — Скажите, что вам нравится.

— По-моему, красиво, — сказал Годвин.

— Ох, я так рада, что вам нравится! Вы такой чудесный новый друг.

Она порывисто привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку, одной рукой придерживая шляпу.

— Вы и сами ничего себе, — сказал он.

— А послушайте, как сочетается с другими именами… — Он уже понял, что она собирается его поддразнить. — Ну-ка, попробуем: Сцилла Годвин? Или Сцилла… Худ? Или Сцилла… Расмуссен… — Она не выдержала и расхохоталась. — Ой, нет, последнее совсем не годится!

Все еще хихикая, она скрылась за дверью, и Годвин услышал, как задвигается засов.

Он уходил от дома Дьюбриттенов легкий, глупый и счастливый, насвистывал и смутно видел будущее в розовом свете, как розоватое сияние за силуэтами крыш и деревьев. Ему хотелось остаться наедине с надеждами, и он передумал присоединяться к кампании в «Толедо»: ему не хотелось музыки и, по правде сказать, не хотелось видеть Клотильду и рисковать, что домой придется возвращаться с ней. В эту ночь ему совсем не хотелось рисковать: день был великолепен, и ему хотелось сохранить это чувство на ночь.

Как выяснилось, его надеждам не суждено было исполниться.

Он размышлял о том, как быстро дочка Дьюбриттена сумела пленить Клотильду, заставив ту отказаться от сложившегося мнения, и гадал, может ли кто-нибудь устоять перед обаянием и темной красотой этой девочки. Было нечто, не передаваемое словами, в том, как она удерживалась на грани между внутренней серьезностью и явным желанием выглядеть радостной и ребячливой. Обе стороны личности выражались на ее лице, оттого-то это смуглое личико и выглядело столь притягательным — оно, казалось, взывало к вниманию, и более того — к сочувствию — как ни одно из виденных им прежде лиц. Как-то обойдется с ней жизнь? Конечно, он и сам чертовски мало еще знал о жизни. И все же задел в нем какую-то струнку ее взгляд, этот неотступный взгляд, в котором желание угодить смешивалось с необходимостью сделать все по-своему.

Годвин услышал странный стонущий звук, то ли бульканье, то ли всхлип. Звук повторился, когда он свернул за угол, под полосатый бело-зеленый навес лавки Корра, бретонца, поставлявшего окрестным жителям конину. Прохладный ночной ветер морщил полотнище с золотой конской головой на фоне полосок. Еще насвистывая «Что ты делаешь со мной», Годвин резко остановился, услышав, как в тени кого-то рвет. Между мусорным баком и клумбой с геранью скорчилась темная фигура.

Человек стоял на коленях, и был, вероятно, пьян, но когда он поднял голову от цветов, в которые его стошнило, свет выхватил кровь, синяки и ссадины на его лице. Лицо напоминало лопнувший переспелый помидор. Нос был разбит в лепешку, кожа на скуле лопнула, одна бровь рассечена, левое ухо в крови, а при виде Годвина он шарахнулся в темноту, бессильно вскинув руки, чтобы защититься от новых ударов.

Годвин его узнал. Это был увечный продавец каштанов, торговавший то на одном, то на другом углу в этом квартале. У него не было ноги до колена, и ее заменяло странное приспособление с колесиком на конце, которое он пристегивал к обрубку. Годвин всегда недоумевал, чем колесико лучше палки или искусственной ступни, но эта странность была из тех, которые он подмечал и вставлял в очерки во время утренних прогулок. Сейчас приспособление с колесиком валялось рядом с клумбой. Кто-то жестоко избил калеку, оторвал протез и колесико — все это он объяснил жестами и невнятными из-за разбитых губ фразами — и ограбил. Годвин помог ему встать, подобрал и пристегнул на место протез. Когда же он предложил вызвать полицию или проводить его в префектуру, калека снова съежился и отчаянно замотал головой, снова и снова повторяя имя «Анри». Годвин начал понимать. «Флик» Анри, жандарм, избил и ограбил торговца. Репутация Анри в этом квартале ни для кого не была тайной, но Годвин впервые столкнулся с его жертвой лицом к лицу.

Он помог калеке встать, поддержал и заметил, что тот плачет, слезы на щеках смешивались с кровью. Тем не менее он ничем больше не позволил себе помочь. Годвин предлагал проводить его в больницу или домой, но бедняга только мотал головой и всхлипывал. Разбитые, распухшие губы выговаривали одно слово: merci, merci… Потом он медленно поплелся по улице, стараясь держаться в тени и изредка постанывая.