В шесть часов доставили телеграмму.

Линдберга видели над Плимутом, он направлялся через Ла-Манш к Шербургу, к Франции.

Они отдали должное бутылке скотча.

— Нам пора, — сказал Свейн.

Он встал, оттолкнул скрипучий вращающийся стул к подоконнику.

— Эй, постой-ка, Бесси! — вмешался Клайд. — Куда это мы собираемся? Я ночью в клубе — им без меня не обойтись.

— Я не о вас, — огрызнулся Свейн, застегивая жилет и опуская закатанные рукава рубашки. — Не в обиду будь сказано, только корнетист мне совершенно ни к чему. Годвин, вы готовы?

— К чему готов?

— Я же сказал, величайшая сенсация вашей жизни! Репортаж века! Ч. О. Линдберг движется к Ле Бурже, и нам туда же! Он посадит своего малютку примерно через четыре часа — нам надо явиться с запасом. Вы с нами, полковник?

— С удовольствием, — ответил тот.

— Тогда все в порядке. — Свейн был уже у дверей. — Мэллори! Добудь нам пару такси. Одно для вас с Филпотом, и присмотри, чтобы он не забыл камеру! Цель — Ле Бурже. Диккенс, вы останетесь здесь править и разбираться с телеграммами. Обязательно помечайте время доставки. Мы с Годвином вернемся, если сумеем, или позвоним. Не занимайте линию. Репортаж понадобится и нам самим, но первым делом его надо будет передать в Нью-Йорк.

— Через «Пресс-телеграф»? Или «Бестерн-юнион»?

— Да, задействуйте обоих. И еще, Мэллори, как угодно, но проберись на коммерческий телеграф — может, никто, кроме нас, не додумается. А теперь давай за такси!

Они сбежали по лестнице на улицу, где Мэллори подозвал две больших громыхающих машины такси. Филпот с камерами уже стоял рядом.

— Ну и развалины, — пробормотал Свейн. — Не такси, а разгром на Марне. Давайте-давайте, залезайте, надо ехать, садитесь, устраивайтесь поудобнее. Мне необходимо хорошенько рассмотреть эту птичку. Птичку?.. Да, недурно, Линдберг птицей спускается с небес.

На заднем сиденье было душно. Худ сдвинулся к двери и опустил стекло. Свейн утирал лоб.

— Живей! — крикнул он водителю и тот, выразительно пожав плечами, устремился в уличный поток.

Они пересекли Порт-де-ла-Вилье и тут же оказались зажаты в плотной массе машин. Гуд распахнул дверцу и выбрался на подножку. Двухполосное шоссе, ведущее к Ле Бурже, исчезло или, вернее, превратилось в на редкость длинную, узкую стоянку для машин. Стояли, насколько видел глаз, бампер к бамперу, изредка сдвигались чуть вперед и тут же, визжа тормозами и гудя клаксонами, останавливались. О Линдберге уже прослышали. Легковые, грузовые, трехколесные мототележки… До маленького, полузаброшенного летного поля, обслуживавшего Париж, было четыре мили. Насколько мог судить Годвин, с тем же успехом можно было преодолеть четыре тысячи миль.

— Проклятье, — сказал Свейн.

— Не думал, что в Париже столько автомобилей, — сказал Худ.

— Может, дальше будет легче. Если впереди авария…

Свейн покосился на Годвина.

— Ах вы птенчик, вам еще учиться и учиться. Стоит вам открыть рот, и я слышу голос юношеского оптимизма, черт бы его побрал. Запомните раз и навсегда, авария не авария, дальше никогда, никогда не становится легче. Дальше — всегда хуже. Это вам говорит Мерль Б. Свейн.

Он вздохнул и утер пот. Было слишком жарко, чтобы рождать афоризмы.

— Господи, похоже, нам придется немножко подождать. — В голосе его не слышалось особой надежды. — Вы, весельчак Джим, стойте там на подножке и смотрите в оба глаза.

Воротничок у него сморщился, как салатный лист.

За два часа ожидания они продвинулись примерно на две мили. Толпа, кишевшая вокруг машин, становилась все плотней.

Полковник Худ решил, что с него хватит.

— Позвольте, мистер Свейн, процитировать вам то, что однажды сказал мне Т. Э. Лоуренс, когда перед нами лежало примерно четыре миллиона миль раскаленного песка.

— Боже мой, — пробормотал Свейн.

— Он уставился мне прямо в глаза — вы, должно быть, знаете, что за взгляд у Лоуренса…

— Я однажды встречался с ним здесь в Париже, после войны, когда он явился докладывать комитету… Никогда не забуду его глаза, никогда… Знаете, я до тех пор не представлял, что он такой неприметный человечек, мне вот по сих…

— Маленького роста, — сказал Худ, — но не стоит называть его человечком, мистер Свейн.

Завывали клаксоны, нетерпение перекипало через край, по обочине бродили люди с бутылками вина.

— Это я не в обидном смысле, уверяю вас. Просто удивился, не ожидал, что он такого роста. Так что же он сказал, глядя на весь этот раскаленный песок?

— Для любого смертного пустыня была непроходима. Безнадежно. И он пробуравил меня этим своим взглядом и сказал: «Пройдемся пешочком, Макс». И мы прошлись. Мы прошли через пустыню.

— Пройдемся пешочком… — благоговейно повторил Свейн. — Я не уверен, что правильно вас понял, полковник…

— Пройдемся пешочком, — сказал Худ, выходя из такси. — Если, конечно, вы хотите попасть в Ле Бурже раньше Линдберга. Давайте, Годвин, старина, высаживаемся!

Та же мысль осенила тысячи людей, людская волна катилась к летному полю, как та самая «волна истории», о которой говорил Свейн. Годвин впервые видел столько народу. Люди толпились, толкались, кричали и смеялись, словно все население разом, в один день и час собралось на ежегодный пикник. Пока они добрались до летного поля, прошел еще час. Было чуть больше девяти вечера. На следующий день Годвин узнал, что, по оценке полиции, толпа насчитывала полмиллиона человек, и не усомнился в этом. Тот, кто был в ней, пробивался сквозь нее, не видел целого, но это была каша, горячая, кипящая каша. Силы жандармерии с дубинками наготове добавляли толкотни и криков, тщетно пытаясь упорядочить поток, но кончилось тем, что и их увлекло течением. Когда уже поднималась паника, Годвин увидел солдат, выбегающих из той части аэропорта, которая была отведена военным. Двойная цепь с примкнутыми штыками на минуту сдержала толпу, уже начинавшую просачиваться на травянистое поле, где должен был приземлиться «Спирит оф Сент-Луис».

Отдувающийся, чумазый Свейн размахивал карточкой прессы перед кордоном охраны, оцепившей огромный барак аэровокзала. Их нехотя пропустили в забитое людьми, продымленное и душное помещение. Здесь было еще шумнее, чем в бурлящем снаружи сумасшествии. Свейн, протолкавшись вперед с отточенным равнодушием к страданиям своих ближних, выбрался к бару, где пара озлобленных служителей раздавала графины с вином и бутерброды. Айседора Дункан пила шампанское и разговаривала с Ширером из «Трибюн». Свейн задержался, чтобы спросить у Ширера, какого беса спортивный репортер вздумал освещать настоящее событие, а Ширер сказал, что человек жив не одним Биллом Тилденом, и они перешли на обсуждение игры «Янки» и Бэйба Руфа, на то, как идут дела дома, в Штатах, и Свейн похвастал своей ставкой на Линдберга.