– Ну, друг мой, – сказал он, – вы отличились! Я положительно не припомню, чтобы когда-либо даже хорошенькой женщине удалось произвести такое впечатление в один вечер. Но если вы благоразумны, то не пойдете теперь, ночью, один домой.

– У меня есть меч, господин маркиз, – с гордостью ответил я.

– Который не спасет вас от удара ножом в спину! – сухо ответил он. – Кто вас сопровождает?

– Мой конюший, Симон Флейкс, ждет меня на лестнице.

– Это хорошо, но недостаточно, – ответил он, выходя на лестницу. – Вам теперь лучше пойти со мной, а двое или трое из моих людей проводят вас затем на квартиру. Знаете что, мой друг? – продолжал он, внимательно глядя на меня. – Вы или очень умный, или совсем безумный человек.

– Боюсь, что вы ошибаетесь в первом, но надеюсь, что и во втором, – скромно ответил я.

– Да, вы поставили свое дело или очень хорошо, или очень плохо. Вы дали знать врагу, чего ему ждать. Предупреждаю вас, враг этот таков, что им не следует пренебрегать. Но поступили ли вы очень умно или очень глупо, объявив открыто войну, – это еще вопрос.

– Это будет видно через неделю, – ответил я. Он обернулся и взглянул на меня.

– Вы относитесь к этому хладнокровно?

– Я живу на свете 40 лет, маркиз.

Он пробормотал что-то о Рони, относительно его знания людей и остановился, чтобы поправить свой плащ. Мы вышли на улицу. Взяв меня за руку, он попросил своих придворных обнажить мечи. Сопровождаемые десятком вооруженных слуг с пиками и факелами, мы представляли собой грозное общество. Нам нечего было опасаться: собравшееся в этот вечер при дворе большое общество расходилось быстрее обыкновенного; вблизи замка заметно было большое движение; прилегавшие к нему улицы блестели огнями и звучали смехом многих групп. У дверей квартиры маркиза я, выразив ему свою благодарность, хотел распрощаться, но он попросил меня подняться к нему и разделить с ним легкую закуску, которая всегда подавалась ему перед сном. Он пригласил к столу и двух из своих придворных. Так как нам прислуживал лакей, пользовавшийся его полным доверием, то мы весело посмеялись над историей, рассказанной в высочайшем присутствии. Я узнал, что Брюль далеко не пользовался расположением двора; но, обладая известным влиянием на короля и пользуясь славой человека смелого и искусно владеющего мечом, он в последнее время играл значительную роль и приобрел себе, особенно после смерти Гиза, значительное число последователей.

– Дело в том, – заметил один из придворных, слегка разгоряченный вином, – что в настоящую минуту нет ничего такого, чего не мог бы добиться во Франции человек отважный и беззастенчивый.

– Или отважный и верующий в Христа ради Франции! – с некоторой резкостью ответил Рамбулье. – Кстати, – вдруг обратился он к слуге, – где Франсуа?

Слуга отвечал, что он не вернулся с нами из замка. Маркиз выразил свое неудовольствие; и я понял, во-первых, что речь шла о его близком родственнике, а во-вторых, что это был тот самый молодой щеголь, который обнаружил такое явное желание поссориться со мной в начале вечера. Решившись, в случае необходимости, передать дело о примирении на усмотрение Рамбулье, я распрощался с ним и, сопровождаемый двумя его слугами, отправился домой незадолго до полуночи.

Пока мы сидели за ужином, взошла луна: ее свет позволял нам различать лужи. Я приказал людям потушить факел. На улице было морозно, дул пронзительный ветер. Мы скорыми шагами шли вперед.

Улицы в этот поздний час были почти пусты, и нигде не было видно огней. Я, со своей стороны, стал думать о вечере, который провел в Блуа в поисках красавицы, и о моей матери. Эти тихие, кроткие размышления были прерваны случаем, сразу вернувшим меня к сознанию действительности. Вдруг перед нами из аллеи, находившейся шагах в 30 от нас, показались три человека: на минуту остановившись и оглянувшись назад, они быстро помчались по улице и исчезли, кажется, за вторым углом. Мне далеко не понравился их вид. А когда, минуту спустя, в том направлении, где они исчезли, раздался крик и бряцанье оружия, я, не колеблясь, приказал Симону следовать за мной и бросился вперед, уверенный, что негодяи замышляли недоброе.

Добежав до переулка, я, однако, на минуту остановился не столько перед царившим там глубоким мраком от нависших крыш, сколько при мысли, что мне вряд ли удастся различить нападающих от их жертв. Но когда меня нагнали Симон и слуги, а звуки упорной борьбы не утихали, я бросился в аллею, вытянув прикрытую плащом левую руку и держа, меч позади. Быстро подвигаясь вперед, я испускал громкие крики, рассчитывая, что негодяи, быть может, испугаются. Так и вышло: когда я добежал до отдаленного конца аллеи, два человека обратились в бегство, а из двух оставшихся один, растянувшись во всю длину, лежал в канаве, другой медленно поднимался с колен.

– Вы подоспели как раз вовремя, сударь, – сказал последний, тяжело дыша, но выражаясь с изысканностью, которая показалась мне знакомой. – Очень вам благодарен, кто бы вы ни были. Негодяи повалили меня на землю: еще несколько минут – и моя мать осталась бы бездетной. Кстати, нет ли у вас света? – продолжал он, пришепетывая, как женщина.

Один из слуг Рамбулье крикнул, что это Франсуа.

– Да, болван! – с величайшим хладнокровием ответил повеса. – Но я просил света, а не спрашивал тебя о своем имени.

– Надеюсь, вы не ранены, сударь? – спросил я, вкладывая в ножны свой меч.

– Только поцарапан, – ответил он, не выражая изумления при виде того, кто так кстати подоспел к нему на выручку; он однако узнал меня по голосу, так как продолжал с поклоном: – Этой недорогой ценой я узнал, что господин де Марсак отличается такою же ловкостью на поле сражения, как и на лестнице.

Я поклонился в знак признательности.

– А этот парень, – спросил я, – не сильно ранен?

– Надо же! А я думал, что избавил судью от всяких хлопот. Разве он не умер, Жиль?

Бедняга ответил сам за себя: жалобным, задыхающимся голосом он попросил привести ему священника. В эту минуту вернулся и Симон с нашим факелом, который он зажег о костер на ближайшем перекрестке. При свете его мы убедились, что у бедняги шла горлом кровь: ему оставалось жить каких-нибудь полчаса.

– Черт возьми! Вот что выходит, когда целишься слишком высоко! – с сожалением пробормотал Франсуа. – Одним дюймом ниже – и у нас не было бы всех этих хлопот! Полагаю, что надо привести кого-нибудь. Жиль, – продолжал он, – сбегай, голубчик, в часовню на улице Сен-Дени и приведи священника. Или нет, подожди! Помоги-ка перенести его к стене. Здесь ветер режет словно ножом.

Улица, где мы находились, тянулась по откосу холма. Нижняя часть ближайшего дома покоилась на деревянных сваях, на несколько футов от земли, а находившееся под нею пространство, обнесенное сзади и с обоих боков забором, служило сараем. Слуги внесли умирающего в это суровое убежище. Я последовал за ними, так как не хотел оставить молодого человека одного. Не желая, однако, вмешиваться не в свое дело; я отошел в дальний конец сарая и там присел на телегу, с которой свободно мог любоваться странным, видом только что оставленной мною кучки людей: яркий свет факела то играл на покрытых драгоценными кольцами пальцах Франсуа, разглаживавшего свои тонкие усы, то падал на искаженные последними страданиями черты лежавшего у его ног человека. Вдруг, прежде чем Жиль успел отправиться в церковь, я заметил священника, который смотрел на меня, именно на меня, сидевшего в тени.