Модель наших палаток называется «полицейская фуражка»; Клаус снабдил их превосходной подкладкой – хлопковой перкалью, по типу улучшенной палатки Кеннеди. Еще их называют «гроб-палатка» – это, конечно, из-за формы.

Больше всего нас беспокоит Итаз. Он болен, порой он кашляет и сплевывает кровью. Он больше не отдает себе ясный отчет в том, что происходит, и почти уже бредит. Короче, спуститься сам он не в состоянии.

Очевидно, он слишком долго пробыл на высоте.

Но так же очевидно, что чем дольше он будет тут оставаться, тем меньше способен он это сделать.

В тот же вечер Клаус пустился в рассуждения, ища возможные варианты решения, но все они были по меньшей мере половинчатыми: попытаться во что бы то ни стало спустить Итаза; подождать его предположительного выздоровления, иными словами – чуда; оставить его здесь.

Назавтра чуда не произошло: Итазу лучше не стало. Клаус и Им Хоф собираются, как только представится возможность, попытаться переправить его вниз, чего бы это ни стоило; ждать дальше – означало бы дожидаться еще нескольких трупов.

Настроение постепенно ухудшается. Мы должны были более разумно распределять наши припасы. К счастью, у нас полно горючего, поэтому мы можем пить столько чая, сколько захочется, что вызывает известное действие этого напитка – сильный мочегонный эффект. О том, чтобы выйти из палатки, не может быть и речи, и мы обходимся консервной банкой.

Нам, думается, помогло то, что на такой высоте существенно замедляются все мысли и движения и ослабевает способность рассуждать. Так что два дня пролетели, в сущности, очень быстро, и мы не слишком беспокоились.

Пожалуй, лучше сказать, что эти два дня прошли так быстро именно потому, что мы не слишком беспокоились.

На третью ночь погода начала улучшаться, но я не сразу это заметил, потому что палатку целиком завалило снегом, и это мешало понять, день сейчас или ночь. И только выбравшись из палатки – прошло добрых полчаса, пока я начал шевелиться и успел отогреть и натянуть на ноги промерзшие сапоги, – я понял: снег перестал.

Вход замело, и чтобы выбраться на свежий воздух, мне сначала пришлось разгрести завал и выкопать настоящую траншею в снегу – к счастью, он был рыхлым. Несмотря на все предосторожности, некоторое количество снега все же просочилось внутрь, как раз когда температура воды, за нагревом которой присматривал Клаус, стала повышаться. Это вызвало таяние снега, нападавшего на крышу палатки, и сквозь ткань закапала вода. Так что нам пришлось сначала устранять ущерб, а потом изучать, насколько улучшилась погода.

А погода стояла прекрасная: в небе ни облачка; но верхние гребни курились снегом, кружившимся вихрем под напором яростного ветра, от которого нас защищала стена. Снег выпал глубокий: я провалился в свежий снег по колено и поэтому принялся утаптывать его ногами, расчищая вход у палатки.

Это простейшее усилие вымотало меня до предела. Я вернулся передохнуть в палатку.

– Вчера мы видели наш единственный шанс на спасение в хорошей погоде, – сказал Клаус. – Сегодня погода улучшилась. Чего еще желать?

И он рассмеялся.

– Тут нет ничего смешного. Придется ждать по меньшей мере целый день, пока снег не слежится.

– Совершенно верно. Я бы даже сказал – два. Или, скорее, в Альпах в подобных условиях потребовалось бы дожидаться не меньше двух дней. Но здесь? На такой высоте? При таком климате? Никто никогда еще не изучал, как ведет себя снег на высоте семи тысяч метров. Должно быть, на таком морозе снег уплотняется не так быстро, как в Альпах. А вы, Даштейн, так не считаете? Сейчас наконец наступила та са– " мая хорошая погода, которой мы так ждали. Но мы не можем двинуться с места. Через два-три дня или через неделю склоны горы станут настолько надежными, что можно будет уйти. Если только опять не пойдет снег. И если мы не ослабеем настолько, что уже не сможем спуститься.

И опять – мне нечего было ответить.

День прошел как всегда: ничто не нарушило его обычного течения. Я не боюсь умереть. Когда опасность реальна, никогда не боишься умереть: тогда точно знаешь, что надо делать.

Проблема в том, что нам сейчас делать нечего. Мы можем только ждать, то есть слабеть. Итаз все время спит.

Боятся – до или после: когда представляют себе воображаемую опасность.

Во время учебы я немного интересовался психологией. Но не психология научила меня тому, что я знаю о страхе. Днем мы все, кроме Итаза, собрались в нашей палатке. Каждый прекрасно понимал: больше не может быть и речи о каких-то привилегиях, о стратегии, тактике, гималайской технике восхождения и ни о чем бы то ни было в этом роде. Речь пойдет только об одном: о спасении нашей жизни. Но как нам спастись?

Лицо Им Хофа – небритого, измученного и встревоженного – опять стало лицом простого крестьянского парня с Альпийских гор, о котором он поневоле давно уже забыл, демонстрируя вежливость и хорошие манеры в приемных дорогих лондонских гостиниц, куда его приглашали богатые британские клиенты. Но у него по крайней мере не было той апатии, что у Итаза, который, похоже, уже не осознавал серьезности нашего положения.

Прежде всего следовало составить список наших скудных запасов. Это было сделано быстро: два пакетика порошка с растворимым супом; небольшой – граммов пятьсот, наверное, – кусок вяленого мяса; немного риса; чай, кусочки сахара. И два литра горючего, но только двадцать спичек.

– Завтра мы попробуем уйти отсюда, что бы ни случилось, – решил Клаус. – Даже если метель возобновится. Даже если снег останется рыхлым.

Им Хоф согласен. Он – крепче всех нас, в нем больше всего жизни; он один до сих пор сохранил способность бояться. Никто не решился задать тот единственный, самый важный вопрос: что делать с Итазом?

Ночь прошла удивительно спокойно. Я проснулся, когда солнце проникло сквозь ткань палатки, с чувством, что видел какой-то сон, но никак не могу его вспомнить. Несомненно, мне приснился кошмар; во всяком случае, настроение у меня было мрачное. Но я не мог связать его ни с чем конкретным.

Тогда я подумал, возможно, это настроение вызвано не моим сном, а скорее, шаткостью положения, в котором все мы сейчас находимся. Я достиг уже той степени отрешенности, какая позволяла понять происхождение моего смятения; и моими мыслями завладели желание вспомнить тот сон и ощущение того, что пробуждение непоправимо исказило и уничтожило откровение, которое должно было в нем содержаться, – что-то такое, что могло дать мне ключ к этой загадке; но, разумеется, у меня не было ни малейшего шанса на успех.

А мой сон, как всегда бывает в подобных случаях, вероятно, не имел никакого отношения к нашей нынешней ситуации. Суть в том, что Итаз упрямо отказывается двигаться. Я попытался его расшевелить, тряс его, звал, но он и слышать ничего не желает:

– Оставь меня, дай отдохнуть… Я хочу спать… Завтра… Я спущусь завтра…

Мы не можем его бросить. Но действовать силой, чтобы спустить его вниз, тоже невозможно.