* * *

Оставление Москвы вызвало сильное раздражение простого народа против императора Александра. Его сестра, Великая княгиня Екатерина Павловна, писала брату из Ярославля:

«Недовольство достигло высшей степени, и вашу особу далеко не щадят. Судите об остальном по тому, что это доходит до моего сведения. Вас открыто обвиняют в несчастии, постигшем ваше государство, в разорении общем и частных лиц, наконец, в том, что обесчещены и Россия, и лично вы. Не один какой-нибудь класс населения, а все единогласно кричат против вас».

Что касается русского дворянства и купечества, то эти группы населения, конечно, были настроены гораздо более патриотически, но их патриотизм в ряде случаев буквально увязал в корысти.

Например, как пишет историк Н.А. Троицкий, московские дворяне «сгоряча пообещали царю пожертвовать 3 млн рублей, но потом выяснилось, что 500 тысяч из них собрать «вскорости не можно», и часть денег вносилась силком еще в 1814 году».

Иные из горе-патриотов позволяли себе говорить: «У меня тридцать тысяч долгу: приношу их в жертву на алтарь Отечества».

Да что там какие-то «иные», если даже брат императора Константин Павлович в 1812 году представил для армии 126 лошадей, потребовав за каждую 225 рублей. Экономический комитет ополчения засомневался, посчитав, что лошади такого качества таких денег не стоят, но император Александр отдал приказ, и Константин Павлович «получил 28 350 рублей сполна». Затем, правда, 45 лошадей были «застрелены немедленно, чтобы не заразить других, 55 негодных велено было продать за что бы то ни было», и лишь 26 лошадей были причислены в Екатеринославский полк.

Конечно же, большинство было совершенно иным. Более того, можно даже утверждать, что Отечественная война 1812 года стала триумфом русского дворянства. Именно оно создало идеологию освободительной войны, составило костяк армии и ополчения. Русское дворянство изумило всю Европу: ведь во многом благодаря ему отсталая феодальная Россия выиграла войну у свободной буржуазной Франции.

Типичный пример – письмо Анны Ивановны Коновницыной (урожденной Корсаковой) своему мужу генералу П.П. Коновницыну. 2 (14) июля 1812 года она писала:

«Мужики все в унынии, все страшатся французов. Сегодня многие приходили, о тебе спрашивают, я, сколь могу, ободряю, что ты там [французов] не допустишь. Тем их успокоила. {…} Я за себя не трушу, Бог нас не оставит, лишь ты бы жив был. Имения все[го] рада бы лишиться, лишь бы любезное Отечество наше спасено было. Лиз[12]ополчается крепко – дух отечественный страшный в этом ребенке – и жалеет крепко, что не мальчик: пошла бы с радостью служить и Отечество защищать и говорит, что жаль, что братья малы, что не могут государю доброму полезны быть. Иван[13]говорит: «Я ножами защищаться [буду]». Ну, такой дух во всех наших, и я уже только и думаю: защити Бог Отечество!»

Примеров подобного благородства и самоотверженности было множество. Тем не менее, и это тоже факт, ненависть к дворянам все еще продолжала тлеть в народной среде (со времен Емельяна Пугачева ведь прошло всего 37 лет), и сами дворяне инстинктивно чувствовали эту ненависть. И боялись ее чрезвычайно.

В частности, уже 28 июня (10 июля) 1812 года генерал Н.Н. Раевский писал А.Н. Самойлову:

«Я боюсь прокламаций, чтоб не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем краю внутренних беспокойств. Матушка, жена, будучи одни, не будут знать, что делать».

С другой стороны, ряд дворян (и это тоже факт), выделенных в то же ополчение на офицерские должности, под разными предлогами уклонялись от явки в части.

Например, поручик 3-го пехотного полка Маклаков, притворившись больным, остался в городе Белом и затем вернулся домой. Комитет ополчения расследовал это дело и признал, что «упомянутый Маклаков с начала существования Тверского ополчения, под предлогом болезни, не был таковым, уклоняется от возложенного на него служения». Командир 1-го полка майор Шишков по истечении срока отпуска тоже «заболел» и не вернулся в полк. Его стали разыскивать. И только спустя несколько месяцев уездный предводитель дворянства донес в комитет, что Шишков был «одержим поносом от простуды, ему приключившимся». Комитет в связи с этим отметил, что поскольку «болезнь эта недолговечная и что в течение сего времени должна уже кончиться, то тверскому господину исправнику предписать с тем, чтоб он его, Шишкова, не приемля ни малейших отговорок, выслал к команде непременно».

Офицер Тульского ополчения

В.И. Бабкин в своей книге о народном ополчении 1812 года указывает на то, что, например, в Тверской губернии из 410 дворян, выделенных в ополчение, в полки явилось всего 236 человек, и укомплектование Тверского ополчения офицерскими кадрами оказалось под угрозой срыва.

И что же делалось? Господ дворян, уклонявшихся от службы в ополчении, не судили строго, а уговаривали, взывая к их патриотическим чувствам.

* * *

Как известно, в те времена многие дворяне состояли в тех или иных масонских ложах. Казалось бы, это их личное дело. Но вот проблема: русское масонство в целом встретило нашествие Наполеона на Россию неоднозначно.

С одной стороны, русские масоны, ориентировавшиеся на Англию, всячески старались толкнуть императора Александра к войне с Наполеоном. Англия была родиной европейского масонства, и она была заинтересована в поражении Наполеона, превратившего революционную республику, созданную трудами французского масонства, снова в монархию. В связи с этим план английского масонства заключался в следующем: сначала столкнуть Наполеона с Россией, добиться поражения Наполеона, а потом обратить усилия масонства на уничтожение монархии в России.

С другой стороны, не все русские масоны разделяли позицию масонов-англичан. Для части русских масонов и революционно настроенной части русского дворянства Наполеон оставался носителем «прогрессивных идей» Великой французской революции, и они хотели, чтобы император французов освободил Россию от ига монархии.

Еще в 1811 году граф Ф.В. Ростопчин подготовил и через великую княгиню Екатерину Павловну передал императору Александру специальную докладную записку. Коротко изложив в ней историю русского масонства, он утверждал, что рядовые члены масонских лож стали жертвами обмана, надеясь «приобрести царствие небесное, куда их прямо введут их руководители».

Этот убежденный противник масонства и франкофоб, воспринимавший все французское как синоним либерального и даже революционного, писал: