нащупал в белой мгле заветную шапку с зашитым платком. И это ничтожное действо его спасло.

Откуда-то из метели налетело что-то враждебное с воплем: «Грись!»[93], размахивая саблями.

Как ни готовься к нападению, как ни чувствуй, что в любой миг спокойствие может обратиться в сечу, рука деревенеет и не выхватывает вовремя саблю, чтобы защитить от врага. Но Степан поднял бесполезную, увечную десницу, качнул раздраженно…

Он, спешенный, лучше видел напавших, что тонули в снежном вихре. Не упустить случай!

Шуя, ловкая, сноровистая, перерезала жилы на передних ногах лошади. Та жалобно заржала… Сабля резала что-то дальше, закричал человек, а Степан, словно окунувшись в молодые годы, издал громкий клич. И услышал, что на помощь ему стекаются казачки.

Так чудом один безрукий одолел шестирукого ворога. На обоз напали трое литовцев, видно, отбившихся от большого, уничтоженного ярославским воеводой отряда. Они разглядели в белой пелене одинокие сани, решили поживиться и «нати кус хлеб», как жалостливо тянул самый молодой из них, безбожно коверкая слова.

– Что ж язык не выучили? За годы, что вы здесь, на нашей земле, ошиваетесь, лучше нашего знать должны, – ухмыльнулся Степан.

– А я чуял, нападут, – вновь затянул песню старости Голуба.

– Что с ними делать-то? – спросил один из казачков.

Старший из нападавших глухо стонал – Степан или кто-то из товарищей рассек ему лицо от уха и до уха. Остальные что-то лопотали то ли на русском, то ли на невразумительном родном языке. И только злобили.

– Что с ними делать-то? Надобно дома у огня сидеть, а не приходить на нашу землю, – выкрикнул кто-то из казачков.

Строганов кивнул. Он расстегнул шубу, вытащил льняной мешочек со знахаркиными кореньями, прижал его к губам. Второй раз спасла его от неминуемой гибели.

Снег быстро соорудил саван над тремя мертвецами, а ветер прочел молитву на трескучем языке. Боле никто на отряд не нападал, до самой Москвы шли спокойно. А на Степана молодые глядели с уважением – ничто не ценится больше мужской удали.

7. Суть

Нютка стояла посреди двора и вдыхала свежий запах снега. Рождество всегда несло чудеса и забавы. Мать готовила что-то особое, дарила куклу-тряпичницу или свистульку, шила новый наряд.

А теперь… Бросила ее. Оставила перед Рождеством. Уехала, да с собой не позвала. Не надобна теперь Нюта, синеглазая дочь. А кто надобен?

Мать стала странной. Часто молчала, потом улыбалась своим мыслям, обхватывала двумя руками живот, гладила дочь по голове мимоходом, без прежней назойливости, говорила с ней реже прежнего. Нютка и не жаловалась: в большом доме и за его пределами столько всего, и опека матери стесняла ее… Не дитя уже.

Но оставить дочку одну?

Был шумный, веселый дом. А стал пустым.

Нет отца, уехавшего в далекую и злую Москву… Нютка слышала, как там кого-то убивали, мучили, требовали денег. А еще отец как-то сказал: «Москва слезам не верит». Нютка не поняла, отчего не верит, но запомнила.

Нет Рыжей Анны, что стала добрее прежнего и теперь готова была вести с Нюткой долгие беседы.

Нет Лукаши, грустной, словно что-то случилось. А Нютка знала: все у подруги ладно.

Нет Голубы.

Нет Малого, верного друга и затейника.

Никого.

Обо всем заботится Еремеевна – даже о том, чтобы Нютка не кручинилась. Сбивается с ног Дуня, приглядывает за Онисимом, крикливым сынком Лукаши. Стряпает и убирает Маня.

А Нютка исходит тоской в горнице. И иголка не мила ей, и шитье падает из рук. Она жалобно вздыхает и плющит нос об окно. Славно, затейливо сделано: куски желтой слюды оплетены проволокой, и Нютка примеряет: вот здесь заячьи уши, здесь – гриб, а здесь – репа. Каждый кусок не похож на другой стараниями мастера.

– Нютка! – Она слышит, как кричат, зовут ее, спускаться нет охоты.

– Да что же ты? – Маня, запыхавшись, кричит где-то рядом. – Там к матери твоей гости. Иди встречай.

– Гости?! Гости! – Нютка выбегает из горницы, возвращается, переплетает косу, меняет венец на новый, с каменьями, и чинно спускается в теплые сени, как добрая хозяйка, принимать гостей.

Таисия испуганно оглядывает большой дом, крепко обхватив увесистый тюк. Увидев Нютку, кидается к ней, прижимает крепко, по-мужски, и девочка ощущает полузабытый запах горелого хлеба и пота.

– Я хотела к матери твоей. И подарок вот. – Таисия протянула Нютке тюк, и та ойкнула – тяжело. – Георгий лося добыл, здесь требуха. Так что не побрезгуйте. Мать бы твою… Спросить совета надобно. А куда ж уехала на Светлый-то праздник? С семьей бы, дома… Нюта, выросла ты, выросла… Ах, красавица какая!

– Спасибо тебе и от матери поклон. – Нютка не уверена, что мать передавала Таисии поклон, но решила, что это не будет лишним.

– Я ж не одна приехала. Во дворе стоит – глянь.

– Ты тут с Еремеевной… – Нютка показывает на старуху, радостная, что есть с кем оставить словоохотливую Таисию. А сама бежит во двор с предвкушением: приехал кто-то необычайно важный.

Да! Все так и есть! Нютка радостно обнимает Илюху, не вспомнив о том, что друг презирает нежности.

* * *

– Дом большой, сразу видно. Да только ни речки рядом, ни леса. – Илюха отказался пройти по отцовым хоромам, подивиться на убранство, на ковры пушистые, на диковины всякие.

Они так и стояли возле крыльца и глядели друг на друга. Илюха ковырял веснушки на носу, втаптывал старым сапогом снег, точно тот ему чем-то насолил, и с презрением озирался.

– Что здесь делать-то? Скучища!

– Много что! К дочке воеводы нашего в гости ездить. – Она посмотрела на друга со значением. Мол, знай, с кем говоришь.

– Ишь как! Ты мне теперь не ровня, в другой реке плаваешь. – Серо-зеленые глаза подернулись ледком.

И Нютка вспомнила, как Илюха вступался за нее, осаживал еловских шутников, оберегал ее, кроху. Стыд затопил ее – от пяток до самой макушки. Раз отец богач, можно старых друзей обижать?

– Пойду я, на улицах потолкаюсь. – Илюха расстегнул старый, заляпанный, видно отцов еще, тулуп, точно на улице стужа не кусала шею, и пошел к воротам.

– Илюха, Илюха, ты чего? Я же ничего такого, там же плаваю. – Нютка не могла увязать мысли. – И ты… ты не обижайся.

– Да и не обижаюсь я. Ты чего, Нютка? – Он повернулся, высокий, нескладный, тулуп болтался на его плечах, и голос стал теплее, и губы улыбались.

– А давай с горки прокатимся?

– Не, у меня другая забава. Есть стенка толстая, деревянная… да чтобы глаз лишних рядом не сыскалось?

– Иди за мной!

Нютка скользила в домашних чунях