Лукерья поняла, что слезы катятся по лицу, и опустилась на холодный пол и вновь вознесла горячую молитву Богородице.

– Что с ней? Помирает? – Третьяк стоял на пороге ее горницы.

Лукерья испугалась, увидев мужика, а потом поняла, что горячий румянец согрел ее мокрое, заплаканное лицо.

– Отчего плачешь? – спросил он иначе, мягко, и во взгляде было что-то знакомое, сладкое, то, чего она ждала.

– Худо ей. – Лукаша встала с колен, отряхнула мятый подол. – Молись, Третьяк. Как и все мы молимся.

Мужик, узкогубый, неприятный, с обветренным грубым лицом, всегда и пугал, и притягивал. Он не смел глядеть на чужую жену, смирял дерзкий язык – Лукерья слышала, какие знал заковыристые ругательства – и благоговел перед ней.

– Хорошо. – Поклонился и похромал прочь.

– Третьяк… – Мужик остановился в узких темных сенях и наконец поднял глаза. Да лучше бы того не делал. – Хозяин сильно огорчится, ежели она… она… сам знаешь.

– Вам, бабам, лучше знать. – Ухмылка перекосила лицо. – Да только что ни делается, к лучшему.

– Ты о чем?

Третьяк поклонился еще раз и оставил вопрос без ответа. Лукерье отчего-то захотелось его догнать, узнать, расспросить. Уже выскочила из горницы, пошла по сеням, да шаг ее замедлился.

«Что ж я делаю?» – билась бабочкой мысль.

Платок упал с плеч, она наклонилась и заревела громко, да не об Аксинье.

* * *

Звенели бубенцы, долго, бесконечно долго. И скоро показались колымаги, телеги – убранные цветами и лентами, звонко кричавшие десятками глоток: «Славим молодых!»

Высокий крепкий молодец в алом кафтане вышел и помог невесте спуститься с золоченой колымаги. Та радостно льнула к нему, уцепилась за руку и не отпускала. Убрать окаянную, оттащить в овраг, сорвать венец с головы…

Да в чем же виновата она, молодая, глупая девка? Все богач, охальник, словоблуд – обманул.

– Степан! Степан!

Звала, да только он не слышал и вел в хоромы свои молодую жену, позабыв о блуднице. Она кричала и плакала, и гости все исчезли в доме. А когда Аксинья пошла вслед за ними, то уперлась в закрытые ворота. Крикнула дико и взмыла в воздух, точно всю жизнь так могла.

Билось в голове: «Знала я, знала, предаст меня Степушка».

Она летала над Солью Камской, и руки обратились в крылья, и кожа обрела легкость и покрылась перьями. Красота города на миг отвлекла от горя: золотились купола храмов, торчали вверх птичьими головами башни, синела Усолка.

Но вспомнила Аксинья про дочку. Покружилась над улицей, радуясь новому обличью, подивилась, как чудно все сверху. И опустилась возле окошка.

Зоркие глаза усмотрели пиршество через мутную слюду. Молодая жена целовала Степана Строганова, и Нютка подавала чашу супругам. Аксинья залилась слезами от предательства дочкиного, но чем дольше глядела, тем больше радовалась: не погубит мачеха синеглазку.

Собралась уже улететь в лес и забиться меж толстых ветвей, да увидела, что внесли блюдо в трапезную. А на нем голый младенец сучил ручками-ножками и плакал. Аксинья узнала свое дитя, и захлопала крыльями, и заклекотала, да только молодая жена взяла в руки нож.

* * *

Окунули ее в жидкое пламя, залили в глотку три бадьи кипятка, чтобы внутренности спеклись. Аксинья слышала, как молится женщина, как воет ветер за окном, как скребут ветки по крыше.

Не открывая глаза, она ощупала живот. Сколько дней лежит в бреду? Неведомо.

Живот оказался плоским. Тот, кто сидел в утробе ее, вышел наружу. Живой ли, мертвый ли, Аксинья не ведала. Огонь, горевший внутри, лишал сил и намекал, что сын не выжил. Она попыталась открыть глаза, но веки, словно сшитые чьей-то дерзкой рукой, отказывались сделать сие нехитрое действо.

Кто-то погладил ее запястье шершавой рукой, промычал что-то, и Аксинья вспомнила Горбунью.

– С-с-сын, сын мой… Что с ним? – Она говорила и говорила, но никто не спешил отвечать. – Сын, сын, сын, сын!

Тело предавало ее, рука только мелко дрожала под ласковыми поглаживаниями повитухи. Аксинья знала, что не вынесет и мига страшной неопределенности. Увидеть тельце, рыдать, просить о милости…

– Аксинья, тебе лучше? – Она узнала голос Анны Рыжей и попыталась повторить завязшее в зубах слово. – Ты чего шепчешь-то? Не пойму я.

Аксинья все растягивала губы: «Сын». Трясущимися руками она провела по векам – не сшиты ли? Нет, значит, можно разлепить.

Она с трудом открыла глаза. Сразу ударило по зрачкам пламя свечей, Горбунья сидела возле ложа, Рыжая Анна держала миску в руках, что-то жидкое плеснулось на половицы. Она подняла на Аксинью тревожный взгляд, повернулась к Горбунье, а та только крутила длинным носом из стороны в сторону.

Издеваются, что ль? Аксинья хотела поколотить всех. За глупость, непонятливость, за то, что погубили ее дитя. Если бы она могла сама… Гнев придал ей сил, и Аксинья попыталась встать, да только тело противилось.

– Дочка у тебя родилась, – вымолвила Анна.

Знахарка закрыла глаза, в которые било пламя от дюжины свечей, вознесла благодарную молитву Богородице. Сын, дочь – в том ли суть? Истерзанная временем плоть ее исторгла долгожданное дитя.

– Здоровенькая, да только махонькая совсем. Спит уже. Принести?

Аксинья ничего не ответила. Она тонула в пелене сна, и сладкие речи наконец принесли ей покой.

* * *

Горбунья не отходила от младенца, что-то мычала, меняла мох и тряпицы, равнодушное лицо ее стало почти красивым. Рыжая Анна не доверяла повитухе, потому обе коротали дни и ночи в одной горнице, вместе молились и ели, вместе радовались крохе, что лишь милостью Божьей родилась на свет.

Сегодня особенный день… Анна отыскала большую лохань, согрела воды. Вспоминала своего Антошку: криком исходил, когда батюшка окунал его в чашу. А все отчего? Вода холодна. Крестить девочку решили пораньше: береженого Бог бережет.

– Аллилуйя, – трижды протянул священник, сотворил крест. Дочка Аксиньина моргала глазенками, чистая душа. – Помазуется раба Божия Феодора, елеем радования, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.

Нареченную девочку батюшка отдал Лукерье, та неловко взяла ее на руки, словно не обрела за последний год привычки держать малое дитя. Анна насмешливо наблюдала за подругой, вернее той, кого недавно считала таковой. Крохотная Феодора моргала, чмокала потешным ротиком, и сердце всякой женщины сразу же откликалось ей навстречу, да только Лукерья держала ее в руках, как куль с зерном.

– Батюшка, благословите! – поклонилась Лукерья, а дитя Аксиньино на руках ее тихо пискнуло. Она поцеловала распятие, Анна последовала за ней, протянула сынка батюшке: животворящий крест не повредит.

Молодухи проводили важного гостя, убрали лохань, вынесли солому, щедро залитую крестильною водой. Анна