Впрочем, дальше кухни гость не пошел, обнаружив нишу между шкафами, он кое-как втиснулся в нее и дернул занавеску. Теперь можно было ждать.

Ждать пришлось недолго. Узкое оконце мигнуло, глотая желтый свет фар, и погасло. По ту сторону двери заскрипел снег, после – и петли, дыхнуло сквозняком, и тишину домика потревожил зычный голос:

– Эй, мамуля, ты где?

– Здесь, Сонечка, здесь, – отозвались из комнатушки. – Проходи, проходи, а то я уже начала думать, что и не дождусь никого… А ты сама приехать решила? А я уж думала, твой дурак не догадается сказать.

Дальнейший разговор человек слушал внимательно.

Мерзкий город, мокрый снег, брызги талой воды и лужи на асфальте. Тротуар со щербинами, слякоть, и сосульки звенят на крышах. Воркуют голуби, расхаживая по бордюру, подбираясь все ближе и ближе к торговкам семечками, те тоже воркуют, перетирая последние сплетни, и матерчатое оперение их пестро и серо, как голубиное.

Подростки у подъезда, мамаша с коляской и авоськой кричит на кого-то в черный зев мобильного телефона.

Тяжело. Как можно здесь жить? День ото дня вариться, вариться и, как знать, не свариться ли вовсе, навсегда растворившись в зыбких переулках, которые почти как настоящие, которые почти существуют, которые…

– Смотрите, куда претесь! – вежливо проворчала толстая старуха с тележкой и, грудью налегая на высокую, в пятнах ржавчины ручку, проехала по ботинкам. Выругаться? Даже на это сил не осталось.

И спешить, спешить, спешить, время уходит, жизнь на весах. Это как в казино: красное-черное-число. Числа Камелин уважал. Числа – это вехи. Вехи – это жизнь, идет, пока последняя не поставлена. Но рано, рано еще.

И поздно. А если он дома? Соврать? Изобразить истерику? Потребовать встречи? Или приказать вернуть книгу? В конце концов, это его, Камелина, собственность. Заподозрит… уже подозревает? И что из того? Недоказуемо. Алиби-алиби, билет на поезд, печаль в глазах, заявленные намерения.

Элька сама говорила, что брат ее глуп, что он или сумасшедший, или трагедию пережил, отчего утратил способность мыслить здраво, а значит, опять-таки сумасшедший.

Улица-переулок-протоптанная в снегу дорожка, редкие кусты вдоль дороги, вечные ямины, полные воды и желтых айсбергов городского, неталого льда. Дом с черной крышей, слезающей грязными сосульками, стекленные балконы, стеклянные глаза, бутылки под козырьком подъезда. Неистребимый запах хлорки и мочи. Дверь. Дребезжащий звонок. Тишина.

Нет дома? Его вот так просто нет дома? И что теперь? Топтаться, вытирать ботинки о тряпку, заменяющую коврик? Ждать? Вздыхать и уповать на скорое возвращение? Или… нет, взламывать замок – это низко. Недостойно. Попросту говоря, опасно.

Если кто-то увидит, если вызовет милицию, если… если он не найдет чертову книгу, то милиция – это последнее, о чем следует волноваться. И Камелин достал из кармана связку ключей, среди которых имелось несколько весьма специфичной формы.

Кто бы мог подумать, что это умение, обретенное некогда в знак протеста против системы родительских запретов, пригодится? Оно было памятью о неподходящем знакомстве, фокусом для взрослых – спорим, Манечка-Анечка-Леночка-Танечка, что я открою эту дверь без ключа?

Главное, чтобы замок несложный.

На этой двери он был старым и простым. Открылся сразу, пропуская в узкий коридор, захламленный и ужасающий своей убогостью. Под ноги выкатилась туба средства для обуви, покачнулась, грозя осесть, вешалка.

– Эй, есть кто дома? – позвал Влад, убирая связку в карман. – Кто-нибудь? Извините, дверь была открыта!

Ботинки и сапоги. Элькины? Значит, остановилась у брата.

– Элечка, ты тут? – Он аккуратно вытер ноги о тряпку, прежде чем войти в квартиру. Потом прикрыл дверь и некоторое время постоял, прислушиваясь. – Элечка, это я… Элечка, я хочу поговорить! Я просто хочу поговорить с тобой! Извини, пожалуйста, если помешаю, но…

Тихо. Очень тихо. Если бы кто-то был в квартире, он бы уже отозвался.

– Элечка, не прячься, пожалуйста.

Комната всего одна. Разобранная кровать, стол у окна, на столе – бумаги, но не те, не нужные. Разрисованные карандашом листки, схемы, имена, обведенные и соединенные, разделенные и перечеркнутые. Нет, это важно, но не нужно. Кружка с остатками кофе, холодный, но не закаменевший. Кусок батона с заскорузлым кусочком сыра. Лак для ногтей, баночка крема, кажется, Элька пользовалась таким. Колготки, свитер, точно ее, серо-розовый, в лиловые зигзаги, безвкусная вещица.

Элькина сумка нашлась под кроватью, вот только не было в ней ничего, кроме начатой пачки сигарет, горсти хлебных крошек, блокнота и ежедневника – телефоны-номера-адреса и имена, снова ничего нужного – и пачки леденцов. Чемодан, она уезжала с чемоданом. Но под кроватью больше ничего нет. А в шкафу? Он обрадовался нежданной догадке, почти перестал бояться быть пойманным и теперь думал лишь о том, чтобы отыскать наконец книгу.

Взвизгнула молния, раззявилась матерчатая пасть, выпуская шелка и шерсть, муслин и батист, богатый бархат вечернего платья – зачем оно Эльке в этом убогом городишке? Твердые углы шкатулки: искусственный жемчуг и натуральное золото. Забрать? Не сейчас, потом, после похорон, которые состоятся, – он как-то сразу и вдруг поверил в смерть Эльки.

Он был почти свободен. Вот только книга… господи, Влад помнил ее! Прекрасно помнил. Сказки, читанные няней, твердая обложка, слегка истрепанная по углам, яркие картинки, крупные буквы, мелованная, дорогая бумага, широкие поля и пустые строки.

Элька полюбила книгу. Элька привязалась к ней, как привязываются к людям, и сама не понимала нелепости этого чувства. Поначалу он смеялся, потом привык, потом забыл, и если бы не Жанночка…

Если бы не Жанночка, ничего-то не случилось бы.

И разозленный, он начал запихивать вещи в чемодан. Чертова баба, чертова книга, чертова жизнь!

– Не спешите, Влад, – раздался вдруг мягкий голос. – Это несолидно. А то и вовсе оставьте вещдоки.

– Что?

– Вставайте, вставайте, снимайте куртку. – Ричард Иванович скалился улыбкой. – Поднимайтесь и пройдемте. Для начала на кухню.

– Зачем? – Сердце всполошенно клокотало в груди. Сволочь! Он же нарочно! Нарочно притворился, будто его дома нету, ловушку устроил, а Камелин в нее и попался. Как дурак… обманули дурака на четыре кулака…

– А расскажите, – почти дружелюбно сказал Ричард Иванович, – зачем вы мою сестру заказали. Неужели нельзя было просто развестись, а?

Скрипят-скрипят доски, ходят люди сверху. Крикнуть? Позвать на помощь? А если эта другая женщина сообщница? У нее тяжелая поступь, не женщина – Командор. И голос у нее командирский, зычный, со специфичной, жесткой хрипотцой.

– Ну и чего тебе этот слизняк наврал? Сказал, что я при смерти? И вот-вот отойду в мир иной, не попрощавшись с любимою дочуркой? – смешок, скрип, скрежет, как будто кто-то там, наверху, взялся мебель двигать. – А в тебе жадность разыгралась. Ты всегда была очень жадной девочкой. И тщеславной. Помнишь сказку о красных башмачках?