«Климов» передал мне тонкую папку, перевязанную тесемочками, сказал:

– Очень интересная жизнь у человека, – и постучал ногтем по папке. – Прямо роман. Что там у девочки твоей? Нужен нам ее отец, нужен. Есть что новое?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну и ладно, – неожиданно миролюбиво сказал «Климов». – Сами сообразим. Деньги где?

Я передал ему пачку купюр.

– Свободен. – «Климов» махнул рукой, указывая мне на выход.

«Свободен», – беззвучно повторил я; и этот дурак не догадывается, насколько он прав.

Я не знал про деда Михаила две главные вещи: откуда он взялся – и куда пропал. Теперь мне предстояло их узнать. Перелистывая в кафе бумаги, я видел, как складывалась его жизнь; видел все, что бабушка Таня хотела скрыть, чего она не ведала, как редактировала она повествование о собственной судьбе, распределяя области света и области тьмы, зашифровывая одно и оставляя на поверхности другое, будучи уверена, что тайна защитит сама себя; рентгеновский свет досье проницал все возможные слои памяти.

Полукровка, наполовину казак, наполовину горец, дед Михаил с самого начала вел раздвоенное, разломленное существование, словно так было ему сподручнее в силу натуры.

В 1918 году, в шестнадцать лет, поступил в красноармейские части особого назначения, ЧОН, и одновременно стал сотрудником ВЧК; зарождающиеся советские спецслужбы уже присматривали за армией.

На фронте в Гражданскую не воевал, его отряд ЧОН перебрасывали на подавление восстаний.

Тут он и появился в бабушкином повествовании; она вывела его как второстепенного героя и расположила буквально на виду, зная, что ничем не рискует.

В его деле есть запись о том, что он служил в уездном городке Тамбовской губернии, спасся из эшелона, вырезанного бандитами.

Он провел бабушку Таню через смертный двор, искал с ней отца; вот почему мгновенно она узнала его осенью тридцать девятого, когда они снова встретились.

Но что он делал в этом эшелоне? Почему выдавал себя за добровольца-новобранца, если уже три года как служил и в армии, и в «чрезвычайке»? Снова какие-то игры, не совсем понятные, снова маски.

После Гражданской служил в армии – и параллельно в ОГПУ, потом НКВД; сообщал, наверное, про сослуживцев. Вероятно, НКВД хотел провести его в военную академию, забросить, так сказать, на следующий служебный этаж – не удалось. В репрессии арестован не был, поэтому, наверное, возник вокруг него определенный ореол, кто-то стал догадываться, в чем секрет его неуязвимости.

Морально неустойчив, кутежи, женщины… И вдруг что-то происходит с ним на Финской войне. Может быть, он увидел, что такое новая война, отличная от конно-сабельной Гражданской? Или, будучи ранен, почувствовал себя уязвимым, озаботился спасением?

С этого момента он и возникает в бабушкином дневнике: встреча в госпитале, год совместной жизни, начало войны… Все правильно в дневнике: дважды попадал в окружения и один раз в штрафбат, был ранен, сражался храбро, награждался орденами, словно большая война помогла ему забыть свою раздвоенность.

1944 год – год исчезновения; «отчислен из действующей армии как лицо репрессированной национальности»; отцовская горская кровь перевесила материнскую русскую. Отправлен на сборный пункт, депортирован в Казахстан без права переписки.

Вот что произошло, когда бабушка Таня пожелала ему не вернуться. Некоторые чеченцы, ингуши, балкарцы вообще оставались служить, их прикрывало командование частей; других просто демобилизовали, третьих отправляли в трудовую армию, на лесоповал. А под ним словно распахнулись один за одним люки, и он упал на самое дно: был сослан в Казахстан, система спокойно съела «своего».

Оставлен в Казахстане на поселении, передан как агент местному лагерному управлению; внедрен в банду, которую сколотили бывшие фронтовики, раскрыт и зарезан.

Существовала ли эта банда в действительности или оперативники хотели, чтобы внедренный агент собрал материал, достаточный, чтобы изобразить банду на бумаге? Может быть, это была та банда, в которую входил отец Кастальского, они соприкоснулись гранями судьбы? Тут уже и досье молчало.

Что он чувствовал, сосланный? Мог ли подозревать, что бабушка Таня заявила на него? Какое зло затаил?

Холодно я подумал, что повторил все ошибки деда Михаила, кроме одной: я еще могу уехать. У меня, как у Кастальского, будет новое лицо и новая жизнь.

…Анны дома не было. Ящики стола выдвинуты, шкаф не прикрыт. Вещи вывалены на постель. Она собиралась на бегу – только самое необходимое. Что-то случилось? Я заглянул туда, где хранила она деньги и документы. Пусто. Украшения, подаренные мной, на месте.

Записки нигде нет.

Ушла.

Совсем.

Сами сообразим – пообещал «Климов». Сами сообразим.

Они были здесь. Муса, скорее всего. Анна бы открыла ему дверь. Что они сказали ей? Что я стукач? Нет, что это дает? Сказали, что отец жив. Я представил, как это было.

Бросил вас с матерью… Терроризм… Вы совсем его не знали… Вы или ты? Ты, наверное. Ты совсем его не знала. Он подонок.

Угрожали арестом. Требовали сотрудничать. Анна отказалась? Согласилась? «Климов» уже все знал, когда передавал мне дело деда Михаила. Почему теперь? Раньше они считали Анну ненадежной, действовали через меня… Приказ? Какой-то приказ? Они не спешили, а теперь отец Анны нужен им срочно? Где она? Как ей позволили сбежать? Ее уже ищут? Она сделала вид, что сломалась, выиграла себе отсрочку? Что ей рассказали про меня? Что она думает обо мне, зная, что отец жив? Проклятый, проклятый призрак… Может быть, она так ничего и не поняла, спасала меня – от себя…

«Интересно, – подумал я отстраненно, – а ведь дед Михаил так и не узнал полностью, что с ним произошло; не узнал, что бабушка Таня пожелала ему не вернуться. Для него просто надломилась жизнь, превратившись в цепочку необъяснимых бедствий, в дурной сон, в котором падаешь в колодец, пытаясь зацепиться за стены, и падение бесконечно.

Вот и для меня ответы на все вопросы уже за горизонтом понимания. Я лечу в колодец, так и не догадавшись, что пожелала мне Анна, какое чувство вложила в прощальное мысленное послание; что двигало ею – презрение или благородство».

Я подошел к окну, надеясь различить во тьме города воображаемый след ее присутствия.

Будильник в подвале показал 23:59:58. И мир перестал существовать.

…Это будет в день, неотличимый от ночи; это будет в ночь, неотличимую от дня. На крышах города засияют блики салютов – всех, что освещали когда-то московское небо.

От Яузы и Москвы-реки поднимется туман. Заревут, вышибая из своих глоток ржавчину и копоть, давно молчащие гудки заводов; на севере и на юге, в портах, пропоют туманные ревуны речных буксиров. Застонут трамвайные рельсы, синие, свежо пахнущие искры посыпятся с троллейбусных проводов. На вокзалах возвысится и стихнет эхо колес всех пришедших и ушедших поездов; небо над аэропортами наполнится сигнальными огнями тысяч самолетов.