Загадка состоит в том, каким образом в ту жестокую эпоху сумел зародиться новый тип цивилизации, основанной не на колонизации, а на потреблении. В 1945 году для Запада пришло время сложить оружие и снять мундир, надеть джинсы и отправиться за покупками.

В 1909 году вдохновленный посещением Японии Альбер Кан[494], французский банкир и филантроп еврейского происхождения, решил собрать альбом цветных фотографий, изображающих людей из всех уголков мира. Кан стремился к “фотоинвентаризации земной поверхности, населенной и освоенной человеком в начале XX века”. Полученные при помощи только что изобретенного автохромного процесса 72 тысячи фотографий и более 100 часов киносъемки из “Архивов планеты” Кана отражают великолепное разнообразие костюмов и мод более чем 50 стран: убогие крестьяне из Гэлтахта[495], растрепанные новобранцы из Болгарии, грозные аравийские вожди, абсолютно голые воины Дагомеи, индийские махараджи в цветочных гирляндах, манящие жрицы из Индокитая и внешне бесстрастные ковбои с Дикого Запада[496]. Люди до такой степени были тем, что они носили, что нам это кажется удивительным.

Сейчас, век спустя, проект Кана кажется почти бессмыслицей, поскольку большинство населения планеты одевается одинаково: джинсы, футболки, кроссовки. Осталось совсем немного мест, где люди противостоят гигантской швейной машине. Один из таких уголков – сельские районы Перу. В Андах женщины кечуа еще носят цветастые платья, накидки и фетровые шляпы, кокетливо сдвинутые набок и украшенные племенными знаками. Правда, это не традиционный костюм кечуа. Эти платья, накидки и шляпы на самом деле имеют андалусийское происхождение и появились в Перу благодаря испанскому вице-королю Франсиско де Толедо в 1572 году, после поражения Тупака Амару. Подлинно же традиционное андское женское одеяние состоит из блузы анаку, пояса чумпи, оплечья льиклья, застегнутого булавкой тупу. То, что носят женщины кечуа сейчас, – сочетание традиционного индейского костюма с одеждой, которую приказали носить испанцы. А шляпы-котелки привезли англичане, приехавшие строить железные дороги[497]. Таким образом, распространившаяся сейчас среди андских мужчин мода на американскую повседневную одежду – просто последняя глава в длинной истории портновской вестернизации.

Что можно сказать о нашей одежде, перед которой, кажется, другие неспособны устоять? Одеваются ли эти люди так, как мы, из-за желания быть как мы? Конечно, речь идет не только об одежде, но и обо всей массовой культуре, включающей музыку и кино, безалкогольные напитки и фаст-фуд. Эта массовая культура несет неявное послание. Это послание о свободе – о праве пить, есть или одеваться так, как вы желаете (даже если точно так же делают все остальные). И о демократии: производятся лишь те потребительские товары, которые действительно нравятся людям. И, конечно, о капитализме: корпорации должны получать прибыль. Но все же в основе вестернизации лежит одежда – по очень простой причине. Истоки грандиозных экономических преобразований – названных историками Промышленной революцией, этого качественного скачка в материальных стандартах жизни растущего числа людей, – берут свое начало в текстильной промышленности. Она стала частью чуда массового производства, вызванного лавиной технических усовершенствований во время научной революции (см. главу 2). Но Промышленная революция не началась бы в Англии и не распространилась бы на Западе без одновременного развития динамичного общества потребления с почти бесконечно эластичным спросом на дешевую одежду. Чудо индустриализации, которое почти все ее критики упустили из виду, состояло в том, что рабочий был одновременно и потребителем. “Раб заработной платы” тоже пошел по магазинам. Даже у самого жалкого пролетария было больше одной рубашки, и он стремился купить еще.

В наши дни общество потребления распространено повсеместно, и можно подумать, будто оно существовало всегда. На самом деле это одна из последних новинок, которые позволили Западу всех превзойти. Поразительная особенность общества потребления – его привлекательность. В отличие от современной медицины, которая (как мы видели в главе 4) нередко насильственно распространялась в колониях Запада, общество потребления – “приложение-убийца”, охотно воспринятое остальным миром. Даже общества, стремившиеся стать антикапиталистическими (самые очевидные случаи – производные от доктрины Карла Маркса), оказались неспособны избежать этого. Результатом стал один из величайших парадоксов современной истории: экономическая система, призванная дать людям бесконечно широкий выбор, сделала человечество почти однородным.

Промышленную революцию нередко – и ошибочно – представляют так: множество технических новинок одновременно преобразовало различные сферы экономической деятельности. Это неверно. Первая стадия индустриализации касалась лишь производства текстиля. Типичная фабрика той эпохи была хлопкопрядильной – вроде той фабрики в Пейсли, которая стоит сегодня как памятник индустриальному расцвету Шотландии[498].

Что произошло? Простой ответ заключается в том, что в некоторый момент в XIX веке объем британской продукции из расчета на душу населения, который начал увеличиваться уже в xvii веке, стал стремительно расти. Из-за чрезвычайной сложности ретроспективной оценки ВВП или национального дохода ученые затрудняются указать точно этот момент. Согласно одной авторитетной оценке, среднегодовой показатель роста национального дохода на душу населения увеличился менее чем с 0,2 % в 1760–1800 годах до 0,52 % (1800–1830) и 1,98 % (1830–1870)[499]. Согласно стандартам XXI века, эти показатели плачевно малы, однако они отражают поистине революционные преобразования. Прецедентов такого быстрого и устойчивого экономического роста прежде не было. К тому же рост не прекратился. Напротив, его ускорение привело к тому, что средний англичанин в 1960 году был почти шестикратно богаче своего прадеда, жившего в 1860 году[500]. Особенно поразительной была скорость оттока работников из сельского хозяйства в другие сферы (не только производства, но и услуг). Уже в 1850 году в сельском хозяйстве Великобритании было занято немногим более 1/5 трудоспособного населения (даже в Нидерландах этот показатель был близок к 45 %). К 1880 году меньше чем каждый седьмой англичанин возделывал землю, а к 1910 году – лишь каждый одиннадцатый[501]. Сводные показатели роста маскируют драматическую природу перемен. Хотя Промышленная революция растянулась на десятилетия, распространилась она нешироко. Например, в Глостершире она была едва заметна. В Ланкашире ее следы укрыл смог. Горной Шотландии индустриализация не коснулась (поэтому викторианцы и полюбили то, что поколению д-ра Джонсона казалось мрачной пустошью), зато торговля и промышленность превратила Глазго во второй город империи. Его трубы изрыгали зловоние, превосходящее даже смрад Эдинбурга.