Мы почувствовали облегчение, когда вышли на главную часть маршрута Листера и стали подниматься сквозь баньюльские виноградники, густо усыпанные иссиня-черными набухшими гроздями, почти созревшими для сбора. Сверху спускались глубокие борозды, вымытые грозами, земля была еще мокрой, кое-где растекались ручейки. Маленькие потоки журчали, выходили из берегов.

Беньямин сорвал несколько виноградин и попробовал их.

– Сладкий! – сказал он. – Сахар придаст мне сил.

На краю виноградника мы устроили поздний завтрак под ярким солнцем. Гурланд-младший сел рядом с Беньямином, тот закурил, солнце светило им в спину. Глядя на Беньямина, я улыбнулась: сгорбленный, бледный, в помятом костюме, все еще тяжело дыша после ходьбы, он тем не менее сохранял и достоинство, и бодрость духа. Хосе, ссутулясь, повторяя позу Беньямина, примостился рядом, но от его кожи цвета кофе со сливками и блестящих волос веяло юностью и крепким здоровьем. В другое время они бы показались забавной парочкой: Усталый Отрок подле Постаревшего Раньше Времени; но я понимала, что под показной грубостью Хосе прячется неподдельное отчаяние. В адрес матери он мог съязвить, но на счет Старины Беньямина – никогда. Может быть, какой-то внутренний кодекс чести не позволял ему нападать на почти мертвого человека.

Мы с Хенни Гурланд решили собрать немного винограда. С краю виноградника мы обрывали посеребренные грозди и бросали их в сумку Хенни.

– Не сердитесь на моего сына, – сказала Хенни, нарушая благостную тишину.

Я пожала плечами:

– Он еще мальчик. Да и вообще, это не важно.

– Дело не в возрасте. Поверьте, раньше он таким не был.

– Он похож на моего брата, – сказала я. – Тот вечно с матерью пикировался. И так было долгие годы.

– Но это не в характере Хосе. Мальчик подавал такие надежды. Учился с увлечением, всегда что-то мастерил с Аркадием. Вечерами они говорили о машинах. Вместе гуляли, изучали деревья, животных – я-то так не могу. Я ничего не знаю из того, что ему интересно.

Конечно, она была права: дело было не в юных годах Хосе. Просто он был зол – и вполне оправданно в его положении. Хенни Гурланд хотелось, чтобы я сказала: «У Хосе все будет хорошо». Может, и будет, кто знает? Если так, то ему повезет.

Когда мы вернулись, Беньямин убеждал Хосе, что не стоит бояться испанской полиции.

– Это другая порода, – сказал он. – Они не антисемиты.

– Франко – тиран, – пробормотала Хенни.

– Не все же в Испании ему подчиняются, – вмешалась я.

– Поверьте, испанцы хуже французов, – продолжала фрау Гурланд. – Они ненавидят иностранцев в открытую. Французы, как вы знаете, хотя бы притворно любезничают.

– Они нас ненавидели, – сказал Хосе. – Особенно учителя. Из-за моего акцента не разрешали мне говорить в классе. Эти сволочи боялись, что я другим ученикам через уши какую-нибудь порчу наведу.

Старина Беньямин громко заговорил:

– Да, французы – гордецы, но я их всегда обожал. Ведь Париж был столицей девятнадцатого столетия. В нашем веке столица, конечно, – Нью-Йорк.

– Но вы-то берлинец, – сказала я. – Берлинцы – самые утонченные люди в мире.

– Берлинцев не существует, – ответил он. – Вы говорите о берлинских евреях или русских. Русские хорошо образованны и терпимы. Я имею в виду белоэмигрантов. В Берлине выходит больше русской литературы, чем немецкой. И это весьма прискорбно. Столицей двадцатого столетия должна была стать Москва.

Похоже, снова началась послеобеденная беседа за чаем.

– Вы были в Москве, доктор Беньямин? – спросила я.

Когда я произнесла это, он, кажется, покраснел.

– Да, один раз посетил. К сожалению, это невыносимый город. Большевики уничтожили все, в том числе свою собственную революцию.

– Насколько я понимаю, вы не марксист?

– Я никто.

– Вы писатель, – возразила Хенни Гурланд, – знаменитый критик.

– Знаменитых критиков не бывает, – сказал он. – Да, я критик. Вернее, был им. А теперь я, гм, – беглый еврей.

К полудню мы поднялись на возвышенность, с которой открылся потрясающий вид на Пиренеи, гряда за грядой переливавшиеся темнеющими оттенками синего. Позади нас склон круто уходил вниз, к долине; вдоль французской границы среди виноградников и сухого жнивья теснились деревушки.

На ветру над нами завис сокол, устремив взор на землю.

– Не беспокойтесь, – сказала я Беньямину, с некоторой тревогой смотревшему на птицу. – Это не стервятник.

– Если прижмет, любая падаль сгодится, – проговорил он. – Вот почему древние греки такое значение придавали похоронам. Никто не хочет, чтобы его расклевали птицы.

– Мексиканские индейцы как раз этого и хотят, – сообщил Хосе. – Старики взбираются на гору и отдаются на волю стихий. Дают птицам растерзать свои тела. Я бы тоже был не против.

– Надеюсь, они уже бывают мертвы, когда птицы на них набрасываются, – сказала я.

– Мертвее некуда, – подтвердил Хосе.

– Хосе, откуда ты это знаешь? – удивилась его мать.

– От отца.

Он произнес это как нечто само собой разумеющееся: откуда же еще?

Старина Беньямин сказал:

– Я в детстве очень увлекался культурой ацтеков.

– Ацтекские жрецы могли укокошить тысячу человек за неделю, – поведал нам Хосе. – Ножами с каменными лезвиями они выковыривали сердца и приносили их в жертву Уицилопочтли. Своему богу солнца.

– Они пытались предотвратить конец света, – сказал Беньямин. – Верили, что богу нужна от них эта страшная жертва.

– Сумасшедшие были люди, – заметила Хенни Гурланд.

– Они заблуждались не больше, чем люди многих других цивилизаций, – возразил Старина Беньямин.

Все замолчали. Я разломила хлеб, приобретенный два дня назад на поддельные продуктовые карточки, намазала на куски мягкий сыр, которым меня снабдил мэр Азема, и раздала их. Каждому досталось еще и по маленькому помидору.

Беньямин попросил разрешения:

– Можно угоститься, фрау Фиттко?

Я кивнула. В эти дни редко кто так соблюдал правила вежливости.

– Нам ведь предстоит долгий путь? – спросил он.

– Уже сегодня будете в Испании, – ответила я, – если мы поторопимся.

– То есть если нас не схватят нацисты, – уточнил Хосе.

– Хосе, сегодня неплохой день для альпинизма, – сказал Беньямин. – И нам повезло с компанией, правда?

Хосе лишь что-то буркнул себе под нос. Он явно не считал, что с нами ему так уж повезло.

– Будет дождь, – сказал он. – Носом чую.

– Ветер сильный, – заметила я, – так что, может, не даст облакам собраться над нами.