Темнело. Она вытащила из кармана визитку Князя, сверилась еще раз. Да, все верно. Вот поворот, лед под ногами, она скользит на каблуках сапожек и чуть не падает; а вот она и улица. Делакруа, кто он был такой?.. Она не знает. Житель Эроп. Хороший человек был, должно быть. Сколько улиц, городов, крепостей в честь королей и князей. А человек Делакруа — что сделал он миру? А, она вспоминает, он был художник. Мадлен, помнишь горбуна?.. Отличный малеванец. Где сейчас ее портрет?.. Изменилась ли она с тех пор?..

Вот дом. Вот лестница. Она старая и щербатая. Она беззубая. Она старуха и смерть.

Надо лететь вверх и вверх; крепко хвататься за перила.

Чтобы не упасть. Чтобы дойти.

Звонок. Трезвон!

Она зажимает уши.

За дверью заходится в лае собака.

Дверь распахивается, и она попадает прямо в объятья Князя.

Он сжимает ее в руках так крепко, что она кричит от радости и страха; стискивает; подхватывает; поднимает так высоко, что фривольным беретиком она касается сияющей под потолком люстры, и хрустальные сосульки звенят от удара; он глядит на нее снизу вверх, а она на него сверху вниз, они глядят друг на друга и смеются от счастья.

Он опускает ее на пол, и их лица ищут друг друга и не находят, от счастья слепые.

Вот они, любимые губы.

Вот оно, родное существо.

Вот она, жизнь.

Другой не будет никогда.

Ах, мои покои. Женские Царские покои. У зеркала убраться. Заправить волосы под кику. Навесить на рамена, на перси связки бус, низки Хвалынских, Дербентских ожерелий. Давеча заходили Нарышкина и Глинская… поднесли поднос с рюмочкой романеи… я пригубила, скромно утерла рот, кинула: «Благодарствую…» Из покоев — прочь. Князь заждался меня. Так заведено, чтоб мужчина ждал жену; от этого ему мучительно и сладко, и под ложечкой у него сосет, и под лопаткой у него стрела торчит отравленная, и стесняется дыхание. А баба спокойна. Поет, как соловушка. Глядит доверчиво, аки горлица. Господь Вседержитель!.. какая у Князя шаткая лесенка… давно поправить Царским плотникам пора… залежались на печах без работы…

А я… кто я?.. меня Цесаревной величают, да недолго я на сем троне проторчу, видать. Вьялица заметет следы мои… и Князь их забудет… и сосны загудят, как варганы, как басовые дудки в кулаках у гудошников, у скоморохов… Меня прозвали прозвищем Евангельской блудницы, хоша и по Святцам имя мое иное. Так и кличут: «Магдалинка, айда глядеть скоморохов!.. они нонче пляшут и гудят на площади перед Нарышкинским дворцом…» Что мне скоморохи?.. видала я сие бесовство… Я сама не хуже любого скомороха спляшу. И на гуделке погужу. И колесом пройдусь. Хоть я и Цесаревна, а ловкости мне не занимать стать. Царь все говаривал: «И откуда у меня меньшая дочка такой ведьмачкой уродилася?!.. что твой живчик, сиднем не посидит… все катится… все смеется…»

Не до смеху мне, Царюшка, сей день. Люб мне Князь твой опальный стал. Ты его жезлом меж бровей двинул — а я его в сие место целую. Ты его в чужбину с глаз согнал — а я за ним в чужедальнюю землю повлеклась, в рубище шла, босые ноги в кровь сбивала. Ела и пила с ним из одной миски, одно непотребное варево хлебала. Вернул ты его… и радости моей не стало пределу! А ты его вдругорядь гноил. Ссылал в северные, Богом забытые села. Он научился сам баньку топить. Охотиться. Козу доить. За свиньей ходить. Тряпки свои исподние прать. Я ревела белугой. В ногах у тебя валялась. Вопила воплем: «Верни Князя во дворец, батюшко!.. руки на себя наложу…» Ты упрашивал меня Христом Богом за другого пойти. Приводили мне и другого, и третьего, и десятого… с иным я и ложилась… да отвратны мне все становились они после первого же ласканья уст и чресел; и толкала я их в лицо ногами, и ударяла коленями в пах, и летели из очей моих язвящие стрелы прямо им в грудь, навылет, — убирайтесь, нелюбые, ступайте своей дорогой. А у меня — своя. Мой Князь у меня! Мой!

И тогда ты свел брови тучею. Велел спровадить Князя в острог. Посадил его в сруб. Приказал пытать, а опосля и сжечь. Вязанки хворосту набросали. Факелы взыграли в лютой ночи! Эх, и морозно было, Царь-батюшка!.. глаза мороз выедал, инда луком их жгло… И ты закричал: поджигайте сруб, где Князь сидит, прикованный! Ему не убежать! А дочь моя глупа несказанно, да ведь это он, князька-то, супротив своего Царя идет, побороть меня хочет!.. супостата полюбила, всю кровь из себя выпустить готова, по капле, лишь бы ему угодить… Зажигай!..

И зажгли тебя, Князюшко мой; и кричал ты страшно из черного сруба, и сруб тот был навроде баньки, где любились мы с тобой уже в иных веках… и взвивалось пламя до небес, лизало чернь тверди небесной, что вызвездило в ту ночь — не дай, Господь, узреть еще столь зерна звезднова, бурмистрова!.. а я стояла на морозе, на снегу босиком, и крестилась широко, и молилась громко, о любви нашей молилась… и Царь крикнул: «Свяжите мою дочь!.. она умом тронулась!..» — и обвязали мне руки-ноги вервием да цепями… и принесли сюда, в женские покои… и отпаивали горячим зельем… и шуршали на ночь всякие сказки в ушко… да только я тем байкам не верила… ни одной не поверила… что ты сгорел будто… враки все это!.. ты там… за дверью… вот я иду к тебе, нарядная, убранная в лучшие яхонты, в вологодские кружева, сходные с вязью метели, в высокую кичку, утыканную отборными перлами… сама я те перлы из ракушек выковыривала… сама на нитку низала… чтоб только тебе понравиться… чтоб лишь тебе любой быть, любимый, золотой Князь мой… а в уши звенящие монисты вдела… чтоб звенели они, ясные медные колокольцы, соловушки-монетки, перезванивали… нашу любовь с тобою воспевали…

Почему не отворяешь дверь мне?!.. почему вы тащите меня от двери прочь, девки сенные… почему руки мне опять вяжете… я все равно его найду… я все равно к нему приду… через века его добьюсь… через горы времени… там, на чужедальней чужбине…

Он подхватил ее на руки и понес в комнату.

Бедная комната. Так вот как живешь Ты в Пари, Великий Князь. Ты скрываешься. Ты прячешь богатства в тайных сундуках и на груди. Фамильные драгоценности — вот они, на длинных и крепких пальцах Твоих.

— Не целуй… зачем ты целуешь перстни… Этот перстень подарил мне Царь, когда я выиграл одно из важных сражений с нечистью, убивавшей нашу родную землю… это сапфир, он привезен из далекой страны Офир, с берегов Красного моря, еще называемого Чермным… кабошон… видишь, как гладко обточен?.. его ювелир обтачивал точилом, а люди, на чьих руках он горел, — своими слезами… А это тоже кабошон, тоже подарок, изумруд… ты знаешь, Мадлен, их находят в Египте, в выжженной пустыне, где песок так раскаляется, что в нем пекут яйца… картошку… рыбу… как в золе… Я там был… я сражался там… мой аэроплан сбивали враги, я прыгал с парашютом… руку ломал… Не ахай!.. срослась начисто, как видишь… вот — крепко обнимаю тебя, радость моя…

Он кружил ее по комнате на руках. Перед ее глазами кружилась жизнь Князя. Письменный стол. Абажур над головой. Шкаф. Книги. Лампа на столе. Портреты на стенах, кисти знаменитых художников: масло на холстах отсвечивает тускло, сквозь морщины кракелюр. Старинная парсуна. Древний князь в кафтане, с крестом в руке. Владимир?.. Твой святой?.. Тот, что крестил землю Рус и сбросил деревянных идолов в широкую, жестокую реку?.. Да. Он. Он — это я. Я женился многажды. Я ссильничал княжну Рогнеду на глазах у отца ее и братьев ее. Я взял в жены большеглазую византийку Ирину, с лицом как у святой Параскевы-Пятницы, белошвейку и мастерицу. А в опочивальне смеялся над тем, какой у нее живот: весь в веснушках. А потом разженился. Потом давал во дворце своем пир горой, бояре прискакали на белых конях, по усам текло, а в рот не попало… и встретил там, на пиру, средь буйных танцев и звона потиров, единственную любовь свою. О, Князь, ври, да не красней!.. Что Ты болтаешь!.. Я не болтаю, я люблю тебя. Ты… так сразу… говоришь о любви?.. Мне о ней — многие набалтывали с три короба. Брехали, подобно собакам… все для того, чтобы… потом… на койке…