Она не удивлялась, что он говорит так непонятно. И она не ощутила, не поняла, не заметила, где он бросил говорить по-эропски и стал говорить на языке земли Рус.

И она не знала, почему она понимает его; время стерлось, будто смахнули грязь мокрой тряпкой. Зеркало выблеснуло. Она наклонилась. Поглядела в его лицо, в живое зеркало.

Там отражалась она.

Она и только она.

— Всмотрись в меня, — прошептал он, медленно и сладко двигаясь в ней, продолжая пронзать ее собой, — может, ты что еще увидишь.

Он не отворачивал от нее лица. Она легла на него плашмя, на его грудь, придавила его своею тяжестью, и он засмеялся от счастья.

Она вглядывалась в лицо перед собой; зеркало плыло, вспыхивало, мерцало, тени внутри него гасли и сдвигались, ткани разрывались, отлетали прочь, снега заслоняли чьи-то чужие лица, рты, распяленные в вопле, отчаянные глаза, жесты грозящих и молящих рук. Ноги бежали — в лаптях, в хрустальных туфельках, в кирзачах. Красные сполохи метались и обрубали мгновенные объятья. Пушки гремели. Взрывы раздували черные комья земли. Гул аэропланов несся с пустых небес. Коршуны и вороны слетали на поля, усеянные мертвыми людскими телами. Тела. Недвижные тела. Ее тело тоже станет ледяным, недвижным? И это тело — воплощенная душа — сама любовь — сгусток любви и страсти — под ней, над ней?! Я нашла Тебя. Я Тебя никому не отдам. Отдашь. И не задумаешься. И уйдешь прочь. Как все и всегда. Это я тебя не отдам никому. Гляди еще. Видишь?. Видишь… там, в глубине?!..

Она пригнулась ниже. Приблизила глаза к его глазам.

— Что там, мой Князь?.. — прошептала, содрогаясь.

— Это ты, — шепнул он, сжимая ее плечи руками. — Это же ты. Не видишь разве?.. Это ты и я. Там. Давно. Далеко. Смотри еще. Узнаешь их?..

Мадлен наклонилась еще ниже.

Ее ресницы коснулись его ресниц. Бездонье синевы распахнулось.

Она вошла глазами внутрь него.

Она оказалась внутри потерянного мира.

Вокруг нее сиял и пел потерянный Рай, и она пешком, босиком, нагая, неузнанная, шла по саду Эдему, и из ее глаз лились слезы, и она заслоняла нагие груди и низ живота руками, чтобы стыдом защититься от насмешек.

Никто не смеялся над ней. Никто не видел ее.

Она шла, невидимая, и видела всех, кого потеряла.

Оглянулась назад — туда, откуда пришла. И потеряла сознание.

...Она открыла глаза и увидела, как в комнату вбегает солнечная девочка в белом, с оборками, развевающемся платье.

Ленты на соломенной шляпке развязались. Шляпка летит в сторону. Русые косы рассыпаются по плечам. Прозрачные глаза цвета пасмурного северного неба изумленно останавливаются на Мадлен.

— О! — кричит русоволосая девочка восторженно. — Мама, папа! Лина проснулась!

Она шарит вокруг себя руками. Она лежит на узкой походной кровати, накрытая чистой простыней и колючим верблюжьим одеялом. Ее руки смиренно лежат поверх одеяла, бледные, сиротливые. Маленькие руки. Она сама — дитя? В пуховой подушке глубоко утопает ее лицо. Косые лучи Солнца пронизывают комнату, где лежит она. Над ней — марлевый полог. Верно, на улице лето… комары, мухи. Русоволосая девочка подбегает к ней, наклоняется над ней. Розовое, прихваченное легким солнечным ожогом личико светится и сияет от радости.

Девочка трогает руками ее лицо, ее руки, хлопает в ладоши, подпрыгивает.

— Мама Аля!.. Мама Аля!.. Вы видите!.. Она жива!.. Я же говорила, что она будет жива!.. Я знала!..

Шорох платья. Запах вербены и розмарина. Скрип половиц.

К кровати большими, торопливыми шагами приближается женщина. Она знает………… я знаю, это Царица. Матушка. Она наклоняется надо мной, я вижу завиток за ухом, прядь медно-пшеничных волос надо лбом, морщины на лбу — рыболовной сетью; слышу, как она хрипло, тяжело дышит, будто долго бежала; вижу великую радость, вспыхивающую на дне серых, дождливых, полных невыплаканных слез глаз.

— Господь услышал нас… — бормочет она. И во весь голос:

— Линушка, Линушка!.. С выздоровлением тебя!.. Помолись!.. Господа возблагодарим!

Русоволосая девочка сложила ручки в виде лодочки. Мальчик, втащившийся за ней в комнату, воззрился на мое ожившее, осмысленно глядящее лицо.

— Мама… — протянул он, — а что… Линочка… проснулась?..

— Да, да, проснулась! — радостно крикнула Царица. — Богородица Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобою!.. Благословенна ты в женах…

Благословенна Она в женах. А я — в девчонках. Почему упасена я от неизбежного? Кому драгоценна я и нужна?..

— Что со мной было?.. скажите… — шепчу я, оборачивая лицо к Царице.

Она берет меня за руку и с надеждой глядит мне в глаза. А я не могу приподнять веки — они слипаются, тяжелея от недавней бредовой дремоты.

— Господь отвел беду, — шепчет Аля. — Ты не открывала глаз долго… долго. Целую вечность. Мы ходили за тобой. Ты ничего не помнишь. Ты бредила. Кричала: я не пойду в черную комнату!.. я не буду плясать среди рюмок… выкликала мужские имена… почему-то иноземные: Куто… Лурд… Андрэ… Однажды выкрикнула: Владимир!.. пусть меня распнут вместе с тобой… и замолкла… погрузилась в беспамятство… мы думали, что потеряем тебя… Вот — выходили… Ты вернулась… Пришла в себя… Слава Богу, ты с нами! И теперь будешь с нами!.. Кризис миновал!

Матушка-Царица склонилась и поцеловала меня в лоб. Губы ее были прозрачны и прохладны, как лепестки мяты.

Русая девочка приплясывала и била в ладоши:

— Лина пробудилась! Лина пробудилась!

Аля обернулась к мальчику:

— Лешенька… прикажи принести вишен! Целое блюдо! Пусть Линушка полакомится! Спелая вишня, черная, сладкая… родительская… только что сорвана…

Не прошло и секунды, как блюдо с вишней, крупной и черной, величиной с грудку воробья, было внесено. Я села в постели, поддерживаемая Царицей под локоть. Блюдо поставили мне на колени, и я стала жадно есть душистую, пахнущую смолой и солнечным садом ягоду, и слезы текли по моим щекам и падали прямо в вишню, на мои измазанные красным соком пальцы, на отгиб простыни. Царица нежно смотрела, как я ем.

— Ешь, ешь, Линушка, — тихо приговаривала она, как простая крестьянская баба. — Матушки-то у тебя больше нет, так вот я буду отныне твоя матушка. Ешь, поправляйся!..

Дверь отлетела, как отброшенная порывом ветра, и в комнату ворвались три девчонки. Головы всех трех были оплетены венками из озерных лилий-кувшинок. Кувшинки, густо-желтые, на толстых резиновых стеблях, пахли одуряюще, русые волны волос вились из-под венков, девочки казались русалками, вынырнувшими из затишливых вод, кишащих карасями и пиявками. Увидев меня, глядящую на них, девчонки завизжали от восторга и кинулись мне на шею.