— Иди к нам, вкусный мальчик. Иди сюда. Ешь ее хлеб.

Теперь они все смотрели на него:

— Ее хлеб. Скоро ты будешь с нами. Есть ее хлеб.

И как только Будда осознал, что понимает их, все начало меняться. Они перестали выглядеть как киношные зомби или восставшие из могил, словно струйка воды изо рта утопленницы или облачко дыма были лишь неудачной шуткой. На щеках утонувшей девочки появился румянец, мокрые сосульки волос превратились в пушистую копну; она стала красивой, опасно красивой, как обещание. Лицо отца Икса разгладилось, алкогольная угрюмость, озлобленные морщины и вечная затравленность — все это стало исчезать без следа; он поднялся изза стола, гордо расправив плечи и повернув красиво посаженную голову, что придало ему сходства с героем вестерна или древним царем, вышедшим на поле последней битвы. Тускло освещенная комнатка превратилась в огромную залу, убранную мириадами горящих свечей, и где-то в бесконечной глубине этой залы, полной гостей, находилась громадная каменная богиня, хозяйка, которой пришел срок ожить. Как только маленький мальчик, недостающая часть, загадка, обещание подлинности и полноценности, вкусит, отведает, начнет есть Ее хлеб. Хлеб Великой Матери, давно уже рождающей этот мир без участия Неба; неба, где когда-то подлинное солнце озаряло сыновей Отца солнечной кровью...

Стекло подо лбом Будды подалось вперед, а гости бесконечной залы теперь смотрели на него со спокойной радостью. Сейчас, еще чуть-чуть, стекло продавится, и окно распахнется. И Будда откликнется на зов дома, пойдет к ним; прямо сейчас пойдет вкусить, отведать, есть Ее хлеб...

И тогда залаяли собаки. Икс с водосточной трубой в обнимку полетел на землю. Икс, с его несравненным в то лето умением притягивать неприятности. И наваждение прошло.

IV.

Миха-Лимонад сглотнул, не сводя взгляда с того, кого принял за продавца машин. И снова вспомнил: вот они сидят, два мальчика, Плюша и Будда, на берегу моря. Плюша изумлен. Да что там, у него рот раскрыт от шока, вызванного рассказом Будды. И как только Плюша немного успокаивается, он, хлопая глазами, выговаривает в лицо другу:

— Слушай... ну, ты, конечно, словил самого безумного глюка.

Теперь и у Будды глаза хлопают. Они так растеряны, что начинают смеяться. Оба. В общем-то, и не пытаясь, скрыть нервные интонации. Прекрасно понимая, что, возможно, не было все это только глюком.

Волна накатывает на берег. Миха-Плюша поднимает голову. На утесе над морем висит немецкий дом. И даже в это солнечное утро черные окна дома кажутся пустыми глазницами.

— Это всего лишь неодушевленное строение, — пробует взбодриться Миха. — Дом: четыре стены и крыша.

«Неодушевленное» — это они сейчас проходят в школе. Только это не совсем так. И Плюша вздрагивает.

(что не совсем так?)

В черных пустых окнах-глазницах он почти видит что-то. Тоже глюк, только теперь свой? В пустых глазницах дома тусклым лиловым огоньком светится неведомая, жуткая жизнь. Дом смотрит, наблюдает за ними, зовет. И ждет, ждет...

Словил самого безумного глюка

* * *

Миха-Лимонад все еще смотрел на того, кто сидел рядом. Он задал вопрос и теперь ждал ответа. Наконец тот пошевелился:

— До сих пор у тебя была правильная позиция, — голос ночного гостя теперь уже почти не был скрипучим, — не задавать лишних вопросов, а полагаться лишь на свою интуицию. И тут, — он поморщился, — «ты мертвый...»

Миха молчал. И тот продолжил:

— Видишь ли, у нас с тобой разный понятийный аппарат. И конвергенции двух... к-хе, не то чтобы мироощущений или там культурных доминаций, а к-хе... Тот, кто продал тебе эту машину... Он зовет меня Лже-Дмитрием. Не, а, каков гусь? И считает себя сумасшедшим. Хотя я всего лишь его внутренний голос, только... — И он постучал костяшками пальцев по торпеде, пародируя свой недавний жест, — освободившийся от деспотического каркаса.

— Не поспеваю за твоей мыслью.

— Не злись. По-другому объяснить еще сложнее.

Миха пожал плечами:

— Если ты и дальше собираешься паясничать, мы напрасно тратим время.

— Время тратить невозможно. Это оно нас тратит.

Миха поморщился:

— Непонятно объясняю?

— А ведь я прав насчет самого безумного глюка, — перебил гость. — Ты до этого самого момента был в сомнениях, как именно все вышло тогда. Знал, но... поверить невозможно, да? Требования знания и веры расходятся. Забавно. И в общем-то, до сих пор проблемы с достоверностью: галлюциноз — нет, реальность — а, может, авария на Рублевке со смертельным исходом и последние видения? Живет, живет вся эта паническая мешанинка в голове, где-то скраешку. Живет червячочек сомнения в чистоте идентификации, да? Интересное дело, я тебе сообщу: толстозадый постмодерн-то ненавидим, но где же это эллинистское начало? Где последние воины-поэты? Для которых нет такой смехотворной паники, не существует экзистенциальных страхов, ведь смерть — лишь следующая метаморфоза? Не существует гипотетического завтра и меняющегося вчера, а есть только «Здесь и Сейчас», четкое, лихое и повторяющееся, как рекламный телевизионный слоган.

Миха молчал. Он думал о том, что стоит за странной словоохотливостью его тревожного визитера. Наконец сказал:

— Я там видел кое-что...

— Пустыня? Человеческая пустыня — это приграничные области...

— Нет. Над ней. Синева. Над пустыней. Я часто вижу это во сне. Похоже на... сияющий шар.

— А... это, — отмахнулся ночной гость, — сфера... Когда-то меня тоже интересовал этот вопрос. Да, это и есть твое «здесь» и «сейчас», иллюзия о настоящем.

Он умолк и вдруг, странно пожевав губами, что-то пробубнил себе под нос.

— Впечатляет, конечно, — поделился визитер, пристально поглядел на Миху и, видимо, решил продолжить свой экскурс. — Предвижу вопрос «почему сфера» или «почему синяя?». Но какая, в конце концов, разница, как выглядит иллюзия об иллюзии? Тем более для этого, не стану скрывать, имеются некоторые основания, уходящие корнями в известные грезы о мироустройстве.

— Но почему она... сфера... как бы...

— Удалялась? Да потому что мы вышли из нее. Видишь ли, ты, скорее всего, этого не знаешь, но... хм... то, что принято называть Творением с большой буквы «Т»... так вот, я скажу тебе кое-что важное, что, быть может, подтолкнет тебя к более разумному поведению, мягкому компромиссу. А может, ты вообще перестанешь упорствовать, а? Упираться в заблуждения, — он поморщился, прежде чем продолжить дальше, — которыми разукрасил ваше детство тот, из-за кого мы здесь?

Миха молчал.

— Я лишь выразил надежду, — резонно пояснил ночной гость. — Так вот, ты, скорее всего, этого не знаешь, но... Творение вовсе не завершено. Напротив. Творение не завершено, Бог будет в конце. Вернее, богиня. Мы сами ее творим своей духовной, физической, ментальной и какой еще активностью. — Его голос вдруг зазвучал завораживающе, он уплотнился, вытеснив из салона автомобиля другие звуки, стал вкрадчивым, чуть ли не нежным, и в нем появились оттенки тепла.