— Хорош! — прокричал лейтенант Новик на ухо Татьяне, цепляясь локтем за борт её пилотского «гнезда». — Взлетаем!

И впрямь, у психической атаки есть только одно, но, к сожалению, быстро проходящее преимущество, — её ненормальность. Замешательство, вызванное ненормальным бесстрашием или упорством врага, проходит, когда выясняется, что бесстрашие отнюдь не гарантирует бессмертия. Тот, кто во весь рост идёт на пули, падает от них точно так же, как и тот, кто под ними пригибается. Немцы, разбежавшиеся во все стороны, очухались довольно быстро. Треснула первая автоматная очередь, заскрежетала опрокинутая коляска, вставая на колесо, а значит, сейчас с неё взвизгнет и «пила Гитлера»…

Татьяна сжала губы, вытягивая на себя штурвал. Самолет тяжело, натужно взревев мотором, так, что казалось, вот-вот отлетит жестяной кожух, оторвался от земли, но всего на пару вершков.

— Не вытяну!.. — снова засомневалась старший лейтенант Засохина.

Хоть прибавка в виде двух разведчиков и не тянула на триста кило обычной бомбовой нагрузки, но в виде несбалансированных довесков на крыльях…

— Метров сто хотя бы!.. — обернулся Новик, проведя длинной очередью метнувшуюся из-под крыла серую живую тень. — Только не поднимай!

Тень огрызнулась огненной вспышкой, и первое многоточие прочертило поверхность крыла у его колена. Похожие рваные дыры увидел и Войткевич у своих ног на другом крыле, с другой стороны. Обернулся.

— Ой, я не хотела, — сконфуженно пробормотала лейтенант Колодяжная.

Неслышно, но это легко читалось в шевелении губ и удивленно, совсем по-детски, распахнутых глазах. Она спрятала «ТТ» куда-то под себя, как улику нечаянной вины.

— Пусть там и будет, — одобрил Войткевич. — На лучше вот это. — И протянул девушке лимонку «Ф-5».

Несколько секунд глядя на него бездной карих глаз, теперь не просто расширенных, а безмерных, Тася, с тем же выражением застывшего ужаса, но чётко и спокойно, как на занятиях в «Осоавиахиме», выпрямила усики чеки. Затем вырвала её и, не глядя, выбросила чеку за борт самолёта; ещё секунду спустя туда же выкинула и гранату. Поежилась: «Фу, какая гадость».

Где-то за хвостовым оперением «У-2» подскочил ватный клубок дыма. Он и отметил границу нерешительного света и решительной тени, в которую наконец скрылся ночной бомбардировщик Засохиной. Как им, ночным, и полагается.

— Пора!

— Пошли!

— А десерт?

— Осторожней там, — последней в скомканной перекличке отозвалась Тася, то ли стирая с губ, то ли напротив, запечатав ладошкой мимолётный вкус мужского дыхания. — Товарищ лейтенант…

Раскачивая крыльями как коромыслом и дразня пузатыми красными звездами, «У-2» неуклюже перевалил за голову штурмбаннфюрера и исчез как фантом. Вернее, фантомная боль предстоящей головной боли.

«В которую непременно обернётся сегодняшняя промашка…» — скрипнул зубами Дитрих и, вскочив во весь рост, отчаянным жестом послал своих «шутце»…

Собственно говоря, уже было всё равно, куда посылать. В том, что пленных не будет, сомневаться не приходилось. Запоздалая очередь «MG» с борта бронетранспортёра была пустой тратой боеприпасов. Русские успешно подобрали своих — и они теперь чёрт знает где в этой угольной ночи, хоть и раскрошенной отчасти пожарами, но всё равно кромешной.

Что было не совсем так. Не дожидаясь, когда опустятся элероны и «У-2», стелющийся над землёй, пойдёт в гору, Войткевич и Новик освободили его фанерные крылья. Поэтому бедняга Габе ещё не знал, что с этого момента его неприятности только начинаются.

Утром того же дня. Железнодорожная станция Владиславовка

Майор Линн Гутт толкнул локтем водителя.

— Sind gefahren, Scheißkerl…[55]

И в этот раз в толпе пленных ему не удалось заметить подозреваемых, столь живо описанных Касаткиным. Ни мосластого пейзанина со славянским простодушием на блинной морде. Ни городского люмпена с повадками и косолапостью матроса, которые, в общем-то, интернациональны для всех четырёх океанов. Ни парня с неукротимой курчавой щетиной на древнегреческом лице из красной глины, должного быть особенно приметным, несмотря на лагерную стрижку и общую измождённость. Но нет, не разглядел…

Зато искомый им Хачариди, проводя взглядом подскакивающий на выбоинах просёлка задок «ауди» с колесом запаски, поднял обожжённую солнцем, стриженую голову и утёр безвольную слюну с подбородка.

— Что-то он рыщет, мужики, — пробормотал Сергей товарищам, несшим его под руки на плечах…

На брезгливый вопрос конвоира, ткнувшего в него дулом маузера несколько минут назад: — «Dass mit ihm?»[56]— Каверзев ответил, демонстративно закатив очи горе:

— Солнечный удар.

— Солнце! — подтвердил Малахов и для пущей доходчивости, стянув с обвисшей головы командира пилотку, потрогал щетинистое его темя, как раскаленную сковороду, — ойкая и хватаясь за уши.

— Den Sonnenstich! — живо хохотнул конвоир и посоветовал по-немецки, незатейливо инсценируя команду «оправиться»: — Надо намочить!

— Ага!.. — радостно подхватил Малахов по-русски. — На твою могилу!

— Да вроде тут и сдавать-то некому… — оглянулся Арсений Малахов на прочих военнопленных, чьи лица, схожие тупой усталостью как групповое фото победителей соцсоревнования и равномерно припудренные пылью, казались неразличимы. — Я покрутился у одной компании, у другой. Мало кто друг дружку даже в лицо знает.

— Ты не особенно, — заметил Сергей, снова свесив голову между плеч товарищей. — Компанейский ты наш. Примелькаешься.

— Да я в кумовья ни к кому и не прошусь, — дёрнул локтем, будто отмахнулся, Арсений. — Да и не к кому. Скис народ. Один только парнишка толковый, кажется. Из наших, флотский. Ершистый такой. Касаткин.

— Ага, всю дорогу немцу в спину из фиги целится, — проворчал Антон Каверзев. — Ершистый твой.

— Я его тоже приметил, — не то кивнул, не то бессильно мотнул головой Хачариди. — Выпендрёжный, как матрос, — имея в виду присутствующих.

— Но если что, может и впрямь пригодиться, — не особо скривившись, «проглотил пилюлю» Арсений. — Не для толку, так для понту.

— Увидим, — остановившись, пожал плечами Сергей. — И, может, даже скоро. Что там?.. — с видимым трудом поднял он лицо.

Колонна пленных не сразу, но словно мутный поток, завихрившийся перед преградой, утихомирилась, замерла перед жабьи-пятнистым бортом бронетранспортёра, вдруг перегородившего дорогу с резким скрипом рессор и тормозных колодок.

Когда осели клубы пыли, на вытянутом угловатом капоте появилась поджарая, какая-то канцелярски-сутулая фигура в мундире «фельдграу», но туго перетянутом ремнями портупеи, с ремешком фуражки, опущенным под острый подбородок, увешанная подсумками. Всё как-то слишком, как-то франтовато по-фронтовому .