— Не стоит недооценивать, Георг, — словно подслушав его мысли, произнес Мартин Нойман, фюрер команды морской фронтовой разведки. — Эта рыбка, на которую вы наткнулись во время траления акватории, может оказаться удачным образцом русской торпеды. Очень вероятно, что это она — прямоходные торпеды русских никак не могли сюда попасть. А наши инженеры уж разберутся, что её сделало более удачной, чем наша F5 «Цаункёнинге».

Не желая вступать в дебаты, Кристиансен пожал плечами.

— Просто морская техника как-то более консервативна, — как ни в чём не бывало, продолжил капитан-лейтенант Нойман. — Тут может и броненосец времен Кайзера сойти за новострой, а вот наших геноссе из вермахта русские ещё в 41‑м успели удивить и «орга́нами Сталина»[59]и «Микки-Маусами»[60].

— Броненосцы, — раздражённо повторил Георг. — Видали мы…

Из всего сказанного морским разведчиком он, командир 1‑ой флотилии, пожалуй, уловил только это. Зацепило. Уж его-то флотилия — просто образец германского технического гения, и хоть и не новейший образец…

Но не договорил.

Заскрежетали лебедки подъемника, вынесенного далеко за аппарель. Прибежал Bootsmanmaat[61]в чёрной бескозырке, правда, без ленточек. Как-то не принято было у немецкого матроса идти в рукопашную, закусив ленточки, чтобы не потерять бескозырку. Немецкая педантичность. Matrose zur See, он для того и назначен, чтобы на море воевать.

— Герр корветтен-капитан, можно поднимать, торпеду подмыли на грунте и застропили.

— Что ж, пойдёмте, посмотрим, — повернулся, наконец корветтен-капитан Кристиансен к капитан-лейтенанту. Младшему, вообще-то, по званию, но тут и сейчас — как командир «Марине Абвер айнзатцкомандо», — хозяину операции и, соответственно, положения.

— Посмотрим на ваш шедевр большевистского военного изобретательства. И, кстати, — мельком глянул Георг Кристиансен в чёрные глаза Ноймана, останавливаться на которых, вообще, было как-то не особенно приятно (как будто одни сплошные зрачки, безумно расширенные). — Что-то я не вижу вашего приятеля гауптштурмфюрера Бреннера. Не хотите позвать его на смотрины?

Отчего-то захотелось напомнить этому глазастому, что он едва ли тут самый главный.

— У него дела на берегу, — неприязненно дёрнул губой Нойман. — Как и положено полевой жандармерии, — упёр он на «фельд» — «полевую», — дескать, «рождённый ползать…» Хоть после гибели Веймарской республики Горького в Германии больше и не переводили.

Карл-Йозеф и в самом деле находился сейчас «в ущелье» и даже, отчасти, «ползал», что его и спасло. Как того предусмотрительного «ужа», что не рискнул изменить стихии. Гауптштурмфюрер устроился за бруствером хода сообщения и в бинокль изучал русских военнопленных, активно вздымающих кирками рыжую пыль на пригорке.

— Вы говорите, вон та пара симулянтов и водонос, — опустив «Цейс», переспросил гауптштурмфюрер майора Гутта, — и есть русские шпионы?

— Йа-а! — чуть не подавился зевком прикомандированный начальник лагеря, успевший разомлеть на солнцепёке, пока дотошный Бреннер изучал подозрительных пленных-самозванцев.

Гауптштурмфюрер скептически повторил бровью круглую оправку монокля.

Нет, он едва ли умел безошибочно отличить советских пехотинцев от советских матросов (а ожидал он именно последних — разведотряд штаба ЧФ). Но, предположив однажды, что с разведчиками непременно заявится и его старый знакомый Якоб Войткевич, некогда завербованный им агент «Игрок», возвёл это предположение своё в убеждение, и отказаться от него так запросто уже не хотел. В глубине души он понимал, конечно, что лейтнант Войткевич — не единственный у русских опытный разведчик со знанием немецкого языка и здешнего оперативного театра. Более того, вполне возможно, что со своим если не тёмным, то весьма неясным прошлым он, в кровавых традициях НКВД, вполне мог уже и сгинуть. Но интуиция, что ли? Что-то нашёптывало Карлу-Йозефу, что, только узнай этот его заводной «Игрок» о намечаемой операции такой сложности и авантюрности, ни за что… как это он, Якоб, говорил: «Не пропустил бы такой гулянки».

Прочтя по-своему эти его размышления в иероглифах лобных морщин, майор Гутт поспешил добавить, подобострастно подавшись вперед обвислым брюшком:

— Сведения вполне достоверные, герр гауптштурмфюрер!

— От этого, что ли? — неприкрыто скривился Карл-Йозеф, обернувшись на краснофлотца Касаткина, отосланного от прочих пленных под вполне благовидным предлогом получения нового шанцевого инструмента, вместо уже сломанного.

Матрос Касаткин, только что блаженно щурившийся с выражением кота, заваленного дровами на солнцепёке, будто выдрался из них, то есть, схватился за ноги в обмотках солдатских ботинок и чуть пригнулся вперед с готовностью внимать и исполнять.

— До чего хитрая рожа, — проворчал гауптштурмфюрер. — Он, случаем, не выдумывает? У них, майор, знаете ли, весьма развито хитрое рабство: «Чего изволите?» Чего изволите — того и принесут, даже если его нет и никогда не было.

Но Касаткин, против обыкновения, не врал. По крайней мере, на этот раз. И удосужься Карл-Йозеф продолжить свои наблюдения, он в этом убедился бы лично. Но, махнув рукой: — Не ходите за ними по пятам, но не спускайте с них глаз. — Бреннер пошёл к штабному бункеру.

В любом случае, следовало звонить и сообщить в «Абвершелле» о своих подозрениях и подозреваемых, уже для того хотя бы, чтобы не возникло потом вопроса, к чьей груди прикручивать Железный крест.

Проведя гауптштурмфюрера вскинутой ладошкой, майор Гутт тут же бессловесно перевёл его приказ Касаткину — ткнул ему в грудь биноклем, дескать: «Бди! Иначе…» — та же ладошка чиркнула по второму майорскому подбородку. И уже к концу этой пантомимы сам Гутт благодушно пустил слюну в углу рта, едва не опрокидываясь на принесенном денщиком стуле.

Часто покивав с подобострастной улыбочкой и ненатурально посуровев, Касаткин принялся бдить. Не зная, что и за ним следят.

Тот самый гефрайтер Зоннерфельд закончил жевать консервированные сосиски, выбросил плоскую жестянку и, утершись рукавом, поморщился на жирное пятно на обшлаге кителя: «Шайсе…» И направился сполоснуть затёкшую жиром рожу к ребристой бочке, которую периодически наполнял Везунок питьевой водой из неблизкой цистерны.

Увидев своё выражение на фоне синей перспективы глубинного неба, Зоннерфельд о чём-то на пару секунд задумался. О бренности всего сущего, скорее всего, — и вдруг на нём, на небе, и оказался. Страшно и мучительно. Отчаянно и безысходно.