экономике все хорошо, поэтому возможно, что этот экономический рост приводит к росту уровня образования, а не наоборот.

В более широком смысле как страны, так и их политика различаются настолько сильно, что в результате мы пытаемся объяснить рост бо`льшим числом факторов, чем количество самих стран, включая те, о которых мы не имеем никакого понятия или которые не можем измерить[367]. Следовательно, ценность этих упражнений очень сильно зависит от того, насколько мы верим в анализируемый нами набор переменных. Мы считаем, что если возможностей для проверки нашего выбора очень мало, то единственной разумной позицией будет забыть о подобном проекте.

Вышесказанное не означает, что мы ничему не научились. Некоторые наиболее удивительные результаты были получены при попытках четко разделить причины и следствия. Больше всего поражают выводы двух классических статей Дарона Асемоглу, Саймона Джонсона и Джима Робинсона (этих соавторов любовно называют аббревиатурой AJR)[368]. Они показали, что те страны, где в ранние годы европейской колонизации наблюдалась высокая смертность среди первых поселенцев, находятся в плохом состоянии и в настоящее время. AJR доказывают, что это объясняется тем, что европейцы предпочитали не переселяться в подобные места, а вместо этого создавали там эксплуататорские колонии, организовывая местные институты таким образом, чтобы небольшое число европейцев могло господствовать над огромным туземным населением, которое трудилось, выращивая сахарный тростник или хлопок или добывая алмазы, – затем европейцы продавали все это на международном рынке. Напротив, в изначально относительно малонаселенных местах (например, в Новой Зеландии и Австралии), где смертность колонистов от малярии и других болезней была низкой, европейцы поселялись в большом количестве. В результате в таких местах устанавливались и развивались европейские институты, которые в конечном итоге стали основой современного капитализма. AJR показывают, что смертность поселенцев несколько столетий назад представляют отличную основу для прогноза, например, того, насколько благоприятными для бизнеса являются современные институты в конкретной стране. Как правило, значительно богаче те страны, где когда-то был низкий уровень смертности среди колонистов, а сегодня – благоприятная для бизнеса среда.

Хотя исследование AJR и не доказывает, что благоприятная для бизнеса среда вызывает рост (причиной роста могла быть, например, культура, которую принесли европейцы или политические традиции, или вообще что-то абсолютно другое), однако оно представляет иллюстрацию того, что некоторые очень долгосрочные факторы влияют на успешность экономики. Подобный широкий подход был подтвержден и множеством других исследований. На самом деле в некотором смысле именно на этом всегда настаивали историки.

Но какой из этого следует вывод о том, что страны могут сделать здесь и сейчас? Мы узнали, что для высокого экономического роста в современную эпоху полезно быть в период с 1600 по 1900 год малонаселенной страной с меньшей заболеваемостью малярией, куда массово переселялись европейцы (хотя это являлось слабым утешением для туземного населения страны в то время). Означает ли это, что нужно пытаться привлечь европейских поселенцев в сегодняшнем сильно изменившемся мире? Почти наверняка нет. Жестокое безразличие к местным традициям и жизни, которое позволило поселенцам распространить свои институты в досовременный период, вряд ли возможно сегодня (и слава богу).

Кроме того, исследование AJR не говорит нам также и о том, окажет ли сегодня положительное воздействие установление определенного набора институтов, так как их данные свидетельствуют об институциональной разнице, которая уходит корнями в события, произошедшие несколько столетий назад. Означает ли это, что институты должны развиваться несколько столетий, чтобы стать эффективными? (В конце концов, современная Конституция США очень сильно отличается от буквального смысла изначального документа, так как ее обогатили 200 лет правовой практики, общественных дебатов и народного участия.) Если это так, то гражданам Кении или Венесуэлы остается просто ждать?

Более того, оказывается, что для стран с примерно одинаковым уровнем благоприятности для бизнеса, ни один из общепринятых показателей хорошей макроэкономической политики (таких как открытость для международной торговли, низкий уровень инфляции и так далее – то есть именно то, что предлагал странам Ромер) не предсказывает размер ВВП на душу населения[369]. И наоборот, хотя действительно, страны с «плохой» политикой растут медленнее, чаще всего в них «хуже» институты по используемым в литературе показателям (например, они менее благоприятны для бизнеса), а поэтому непонятно, объясняются ли их экономические проблемы плохой политикой или какими-либо побочными эффектами слабых институтов. Почти не существует доказательств того, что политика оказывает независимое воздействие, которое перевешивало бы эффекты качества институтов.

К чему же мы пришли? Кажется достаточно ясным, что нужно избегать: гиперинфляции, чрезмерно переоцененных фиксированных курсов национальной валюты, коммунизма по советскому, маоистскому или северокорейскому образцам или даже полного контроля государства над частными предприятиями, подобного тому который был в Индии в 1970-е годы, когда государство владело самыми разными производствами – от кораблей до обуви. Однако это не помогает нам ответить на те вопросы, которые возникают сегодня в большинстве стран, учитывая, что ни одна из них, возможно, кроме венесуэльских безумцев, похоже, не очень заинтересована в любом из этих крайних вариантов. Что хотят знать, например, во Вьетнаме или Мьянме, так это то, должны ли они стремиться подражать китайской экономической модели, учитывая ее ошеломляющий успех, или следовать северокорейской модели.

Проблема состоит в том, что, хотя экономика Китая во многом рыночная, как и экономики Вьетнама и Мьянмы, китайский подход к капитализму весьма далек от классической англосаксонской модели и даже ее европейского варианта. В 2014 году государство владело 75 из 95 китайский компаний, вошедших в рейтинг 500 крупнейших мировых компаний по версии журнала Fortune (Fortune Global 500), хотя они и организованы как частные корпорации[370].

Большинство банков в Китае принадлежит государству. Государство как на национальном, так и на местном уровнях играет центральную роль в решении вопросов о том, как должны распределяться кредиты и земля. Оно также решает, кому и куда переезжать, регулируя таким образом предложение рабочей силы для различных отраслей промышленности. Курс национальной валюты на протяжении около 25 лет был занижен, за счет кредитования Соединенных Штатов на миллиарды долларов под почти нулевые процентные ставки. В сельском хозяйстве местные власти решают, кто получает право на использование земли, так как вся земля принадлежит государству. Если это капитализм, то он точно окрашен в китайские цвета.

На самом деле, несмотря на все восхищение китайским чудом в наши дни, в 1980-е годы и даже в начале 1990-х его предсказывали очень немногие экономисты. Теперь же очень часто случается, что в конце наших выступлений кто-нибудь задает вопрос о том, почему бы той или иной стране, о которой мы рассказывали, просто не скопировать китайский опыт. Однако совсем не ясно, какой именно части китайского опыта нам надо подражать. Должны ли мы начать с Китая Дэн Сяопина – абсолютно нищей страны со сравнительно хорошими системами образования и здравоохранения и очень равномерным распределением доходов? Или с «культурной революции», отважной попытки стереть все культурные преимущества прежних элит и поставить всех