– Если бы не этот гондон, жили бы мы сейчас нормально, но он, как все урки, труслив и жаден…

Сентябрь. И в машине, в которую задувает морской ветер, принося горько-сладкий запах гнили и ржавчины, двое говорят о политике. Они будут говорить о ней ещё месяц, два, полгода, год, десять лет, сто, тысячу, вечность. Не разъединить – не пытайся, не лезь – убьёт; таково напряжение. И повсюду всё больше, как на трансформаторных будках, черепов. Только не нарисованных – настоящих.

– А он сбежал, сука, сдал всех…

Помню, жена включила телевизор, и пытающийся сохранять нейтралитет диктор сказал: «Виктор Янукович покинул Украину…» А на следующий день мне вдруг стали звонить, спрашивать, выяснять. Я всё думал, отчего звонят, пока не сообразил, что на самом деле тогда все теребили друг друга, пытаясь понять, как жить дальше.

Листы А4, чёрно-белые объявления, набранные с ошибками, прилепленные к стенам в дикой спешке, подсказывали ответ на этот вопрос – севастопольцев приглашали на митинг.

Я тоже был там. На галдящей площади Нахимова. Среди людей, обвешанных российской символикой.

Они вываливались из транспорта – так, что я вспоминал студёный погреб, куда на зиму мы перегружали мешки с картошкой, а они дырявились, рвались, – с криками «Путин! Путин!». Трёхцветной стеной они пёрли на площадь, наводняли её. А на сцене, сварганенной наспех, роились люди, вещающие о необходимости перемен, невозможности жить в Украине, люди, обещавшие изменить жизнь Севастополя к лучшему и только к лучшему.

И всклокоченный мужик, который идеально бы подошёл на роль Карабаса Барабаса в детском театре, бубнил:

– Опять те же рожи! Сколько же крови вы нашей выпили! У-у-у!

Он издавал это протяжное, агрессивное «у» на манер поезда, врывающегося в туннель. А другой мужик, в синем ватнике, вроде тех, что носят дворники или сторожа, люди медитативных профессий, надсаживаясь, взывал:

– Путин! Путина нам давай! Путин!

– Ты бы так Иисуса Христа ждал! – брезгливо кинула старушонка с такими вострыми глазками и носом, словно напрашивалась на топор философствующего студента.

– Пу-тин! Пу-тин! – не обращая внимания, скандируя, запрыгал мужик.

– Я боялся, что нас поведут те, кто вылизывал Киеву, – скажет мне позже чернявый актёр местного театра. – Так и было. Но потом вышел он – седобородый человек в свитере, с лисьими рассудительными глазами…

С его появлением, я и сам помню, многое, действительно, изменилось. И мы – о, это подленькое местоимение, без которого не совершается ни одна мерзость в мире! – распаковали полученный из России груз – военные ящики, забитые концентратом под маркировкой «Патриотизм».

Чтобы позже заливать его в глотки себе и другим, ждать, когда, точно после приёма чудодейственного эликсира, произойдут изменения и все станут могучими, отважными воинами, с криком «ура!» идущими в атаку. Раздавить, смести, победить! Крики, действительно, были, много криков, но вот атакующие движения больше напоминали судорожные рывки и бессмысленные шатания.

И когда поднятый ранним звонком я мчался на оборону здания ГУВД, куда должен был въехать назначенный Киевом новый глава, и надо было блокировать, не дать ему это сделать, то принялся обзванивать – прямо из маршрутки, чтобы слышали другие пассажиры, – знакомых, ожидая, что те, кто так страстно заявлял о любови к Севастополю и России и был хоть завтра готов выйти на баррикады, ринутся в бой сразу, немедля, но из двух десятков человек откликнулись лишь двое. Впрочем, и они опаздывали.

У здания милиции толпились бородатые казаки в засаленной форме и решительные, всегда готовые к последнему бою пенсионеры. Были ещё не по ситуации радостные женщины с внятными, крупными лицами: они притащили надорванный лист ватмана, на котором синим маркером было выведено патриотическое, как мне объяснили, стихотворение.

– Его даже вчера, на пикете, «Первый канал» снял! – не без пионерской гордости заявила женщина, что держала лист справа.

– Вот как, – отчего-то смутился я, а казак с усами под Лемми Килмистера[54] затянул «Боже, царя храни»…

Подъехала серая «тойота камри», из неё вышли трое. Один, с лицом молодого Аль Пачино, запахнулся в тёмное пальто, поправил блестящий галстук, направился к зданию ГУВД.

– Это он! Не пускать! – крикнул кто-то, и толпа сомкнулась. Тумбообразная женщина с миловидным, не для её лет, лицом, точно краской, брызнула на Аль Пачино отвращением и страхом, закричала:

– Бандеровцы не пройдут!

Она замолчала. Лицо её вновь стало миловидным, но крик исказил его.

– Позор! Бандеровцы не пройдут! Вон из нашего города! – Женщина перебирала фразы, словно нащупывая ту, в которой её поддержит сомкнувшаяся толпа, но живое заграждение молчало, торжественное в своей концентрированно-суровой важности.

– Дайте пройти! Да что это такое, в конце концов, а? Сергей, чёрт возьми!

Человек с лицом Аль Пачино продирался вроде бы как решительно, но тычкам, фразам не хватало того, что принято называть финальным аккордом, и это придавало его действиям, да и всему облику, некую обречённость, от которой державшие оборону подзаряжались, чувствовали себя увереннее. И Сергей лишь качал головой, а потом отвёл взывавшего в сторону, протянув ему сигарету из тёмно-красной пачки.

Они встали на фоне недавно построенной часовни Александра Невского с жёлтым блестящим куполом и непропорциональным крестом на нём, заспорили. Сергей улыбался, но курил одну за другой. Аль Пачино дёргался, пожимал плечами и вид имел крайне растерянный.

А люди у входа ждали. Женщина с миловидным лицом успокоилась и принялась рассказывать что-то приметному мужчине с крашенными хной волосами. Я видел такой насыщенный цвет лишь раз – у военрука школы, куда мы ездили участвовать в олимпиаде по ДПЮ[55]. Возможно, этот мужчина был тем самым военруком, на пенсии отстаивавшим русский Севастополь. Он так заинтересовал меня, что я даже подумывал спросить его об этом, но отвлёк шум со стороны кинотеатра «Украина».

– Ты чего, сволочь, припёрся?

– Предатель!

– А ну прочь отсюда!

Их было так много, кричащих, жестикулирующих, что затерялся сам объект ненависти. Но вскоре он проявил себя, оттолкнув пожилую даму с нежно-жёлтым шиньоном голубой натовской сумкой.

– Эй, ты чего? – не выдержав, спросил я у женщины с миловидным лицом.

– А! Этот! – булькнула она, затрясла руками, но на что-то большее её уже не хватило.

– Это же диссидент, паршивец! – вмешался казак «Лемми», и ругательства он произносил так же, как пел «Боже, царя храни»: раскатисто, торжественно, громко.