Черный Саймон разыскал Эйлварда под полуютом. Лучник сидел спиной к мастеру Бартоломью и, весело насвистывая, вырезал на луке девичье лицо.

— Слушай, приятель, — позвал Саймон, — пойдешь со мной ночью на остров? Мне нужна будет твоя помощь.

Ответ Эйлварда не заставил себя ждать.

— Пойти с тобой? Клянусь правой рукой, мне давно охота снова ступить на добрую черную землю. Я ходил по ней всю жизнь, но только теперь, поплавав на этих проклятущих судах, понял, чего она стоит. Я сойду с тобой на берег, Саймон, и давай поищем баб, если они там есть; я, кажется, уже целый год не слыхал их голосков, а глазам моим до смерти надоели рожи вроде твоей или Бартоломью.

На мрачном лице Саймона появилась улыбка.

— Ты там увидишь только одну рожу, Сэмкин, и она тебя не слишком порадует, — ответил он, — наперед говорю, дело это нелегкое, ничего в нем не будет приятного, а если нас схватят, легкой смерти нам не видать.

— Клянусь наручкой, — откликнулся Эйлвард, — я с тобой, болтун, куда б ты ни пошел. Хватит слов, мне надоело жить, словно кролик в норе. Я готов идти с тобой на это дело.

В тот же вечер, часа через два после того, как стемнело, от «Василиска» отошла лодка. В ней были Саймон, Эйлвард и два матроса. Солдаты были с мечами, а у Черного Саймона за плечами висел коричневый мешок из-под сухарей. Он показал гребцам, как обойти опасные буруны, пенившиеся вокруг утесов, и вскоре лодка подошла к месту, где выступающий риф образовывал волнолом. За ним тянулся пояс спокойного мелководья. Там лодку вытащили на берег, матросы остались ждать, а Саймон и Эйлвард отправились по своему делу.

Уверенно, как человек, отлично знающий, где он находится и куда держит путь, копейщик стал карабкаться по узкой, поросшей по сторонам папоротником расщелине в скале. Подниматься в кромешной тьме было нелегко, но Саймон упорно шел вперед, как гончая по горячему следу, а за ним, задыхаясь, но изо всех сил стараясь не отстать, поспешал Эйлвард. Наконец они оказались на вершине, и лучник в изнеможении бросился на траву.

— Ну, Саймон, — признался он, — у меня не хватит дыханья даже на то, чтобы задуть свечу. Повремени немного, у нас ведь впереди целая ночь. Видать, этот человек — верный друг, что ты так спешишь его повидать.

— Да уж такой друг, что мне и во сне не раз снилось, как я с ним встречусь. Ну, а теперь я его повидаю еще до того, как зайдет луна.

— Была б это девка, я тебя понял бы, — ответил Эйлвард. — Клянусь всеми десятью пальцами, если б на этой скале меня ждала Мэри с мельницы или Кейт из Комптона, я тоже взбежал бы сюда и не заметил даже как. Но, послушай, там, в тени, видны дома и кто-то разговаривает.

— Это их поселок, — прошептал Саймон. — Под его крышами живет сотня кровожадных головорезов, каких свет не видал. Слушай!

В темноте раздался взрыв хохота и сразу за ним протяжный мучительный крик.

— Господи, не оставь нас! — воскликнул Эйлвард. — Что это такое?

— Похоже, к ним в лапы попал какой-то бедолага, как я когда-то. Иди сюда, Сэмкин, они тут где-то торф выбирали — там можно спрятаться. Ага, вот здесь, только канава стала поглубже да пошире, чем раньше. Держись ближе; по ней мы доберемся к дому короля на бросок камня.

И они поползли по темной канаве. Вдруг Саймон схватил Эйлварда за плечо и подтолкнул его к стенке, где было еще темнее. Скрючившись, они прислушались к шагам и голосам, раздававшимся на дальнем конце траншеи. По ней шли два человека. Немного не дойдя до того места, где затаились сотоварищи, они остановились. На звездном небе ясно вырисовывались их фигуры.

— Что ты лаешь Жака? — спросил один из них на странной смеси английского с французским. — Le diable t'emporte![49]Тебе-то чего ворчать? Ты выиграл женщину, а я ничего. Чего тебе еще надо?

— У тебя еще будет случай, когда придет другой корабль, а у меня уже все, mon garcon[50]. Нечего сказать, женщина! Какая-то мужичка прямо с поля. Рожа вся желтая, как лапы у коршуна. А вот Гастону, который бросил девять против моих восьми, досталась такая красотка нормандочка — в жизни лучше не видал. К черту кости! А свою могу продать тебе за бочонок гасконского.

— Вина у меня нет, но могу дать тебе за нее бочку яблок, — отозвался второй. — Я взял ее с «Петра и Павла», судна из Фалмута, что наскочило на скалу в бухте Крез.

— Видно, твои яблоки не годятся для хранения. Так ведь и старуха Мэри тоже. Значит, мы квиты. Пошли, выпьем за сделку.

И они, шаркая ногами, пошли дальше в темноту.

— Слыхал когда-нибудь такую мерзость? — спросил Эйлвард, задыхаясь от ярости. — Ты слышал их, Саймон? Женщину за бочку яблок! А по той, другой, из Нормандии, сердце у меня прямо кровью обливается. Надо завтра же высадиться и выкурить этих крыс из нор.

— Ну что ты! Сэр Роберт ни за что не согласится тратить время или силы, пока мы не придем в Бретань.

— Да, вот если б мой молодой господин взялся за это дело, не прошло бы и дня, как все женщины на острове получили бы свободу.

— Точно, — ответил Саймон, — он из тех, кто поклоняется женщинам, как эти помешанные странствующие рыцари. А вот сэр Роберт — настоящий солдат, он никуда не свернет от цели.

— Саймон, — сказал Эйлвард, — здесь не больно светло, да и тесновато, но если ты выйдешь на открытое место, я покажу тебе, настоящий солдат мой господин или нет.

— Брось, парень! Ты что, такой же помешанный? У нас тут дело, а ты готов наброситься на меня, когда оно еще впереди. Я не говорю о твоем хозяине ничего худого, только он из тех, кто все мечтает да воображает невесть что. А Ноулз идет прямо к цели и не смотрит ни вправо, ни влево. Давай пошли дальше, время уходит.

— Саймон, то, что ты говоришь, неблагородно и несправедливо. Мы еще потолкуем об этом, когда вернемся. А теперь иди вперед, посмотрим получше, что это за чертов остров.

Они прошли еще полмили и наконец подошли к большому дому, стоявшему отдельно от остальных. Выглянув из-за края канавы, Эйлвард увидел, что здание сложено из обломков многих судов, потому что каждый из углов увенчивался носом корабля. Внутри ярко горели огни, и какой-то сильный голос пел веселую песню, которую хором подхватывали человек десять.

— Все в порядке, парень, — с удовольствием шепнул Саймон, — это голос короля. И песня та самая, что он всегда пел, «Les deux filles de Pierre»[51]. Клянусь Господом, у меня от этих звуков спина гореть начала. Вот тут мы и подождем, пока все разойдутся.

Так они и сидели, час за часом, укрывшись в торфяной канаве и слушая громкое пение шумной компании в доме. Песни были и французские, и английские и по мере того, как шло время, становились все более непристойными и все менее членораздельными. Один раз в доме возникла какая-то ссора, и шум был, как в клетке с дикими зверями перед кормежкой. Потом пили за чье-то здоровье, топали ногами, кричали «ура».