— Видите, все так, как я всегда говорил вам. Русские — мощная сила, очень мощная. Теперь англичане забеспокоятся, а американцы потеряют всякий интерес к Европе и уберутся отсюда. Вы не замечаете, что они готовы отдать Германию русским на растерзание? И зачем США вообще было вступать в эту войну?

— А зачем вам было ее начинать? — вопросом на вопрос ответил я. — Если вы так боялись русских, зачем же в таком случае разрывать договор с ними о ненападении? Зачем было нарушать и Мюнхенское соглашение? Почему Гитлер оказался таким лжецом?

В этот момент в своем углу на ноги вскочил Гесс, подтянув брюки (обвиняемые не имели права носить брючных ремней), он с воинственным видом направился ко мне. Его глубоко посаженные глаза зажглись недобрым огнем:

— Герр доктор, американский офицер мог бы стерпеть, если кто-то из немцев отважился бы назвать его покойного главу государства лжецом?

— Разумеется, нет — потому что он лжецом не был.

— И все же, я просил бы вас воздержаться от подобных высказываний в адрес нашего главы государства, — резко произнес он.

— Я просто цитирую высказывания ваших же дипломатов, — отпарировал я.

Гесс вернулся в свой угол и уселся на место. Редер, ходивший взад и вперед, остановился рядом с ним и похлопал Гесса по плечу.

— Вы совершенно правы. Я, правда, ничего не расслышал, но вы совершенно правы.

В отсеке пожилых обвиняемых дискуссия на предмет высказываний Черчилля приняла иное направление. Папен умиротворяюще излагал точку зрения но этому вопросу:

— Ничего, ничего, скоро волны улягутся. И все же неплохо, что нашлись те, кто смог дать окорот русским, — пусть знают, что им не все дозволено.

Когда я высказался, что главным просчетом Гитлера было нападение на Россию, Шахт решил подкорректировать меня:

— Отнюдь. Самый главный его просчет — это нападение на Польшу.

— Да, — согласился Дёниц, — главная вина в том, что эта война все же была начата. А стоит се начать, так офицеру ничего не остается, кроме как исполнять свой долг. (Дёниц уже успел отыскать позицию, примирявшую честь и послушание Гитлеру — несмотря на преступления последнего.)

— Коль речь зашла о главном просчете, — продолжал Шахт, — объявление войны Америке представляло собой катастрофическое безумие, на которое только может пойти государственный деятель. А я ведь предостерегал его о колоссальном экономическом потенциале этой страны.

— Одному «государственному деятелю» из соседнего отсека, по-видимому, неизвестно, что это Германия объявила войну нам. Он только что спросил у меня, зачем мы вообще ввязались в эту войну, — заметил я.

— Тоже мне — государственный деятель! Безмозглый идиот!!! — злобно хихикнул Шахт. — Еще одно доказательство безграмотности Гитлера в вопросах внешней политики.

— Деятель государственного масштаба! — отозвался и Папен. — Невежда!

Затем беседа перешла к вопросу, каким образом проблемы мировой экономики могут быть решены мирным путем. Шахт возражал против государственного социализма, ибо тот ущемляет свободы, конкуренцию и частную инициативу отдельного индивидуума. К социализму же вообще у него претензий нет. Как я мог понять из сказанного им, он готов поддерживать «капиталистический социализм».

13 марта. Показания Геринга

Спустившись вниз, я направился в камеру Геринга, решив увидеться с ним до его ухода в зал заседаний, поскольку в этот день предстояло услышать, что же заявит он на этом процессе.

Его подрагивавшие руки и неестественное выражение лица говорили о внутреннем напряжении; Геринг тут же приступил к генеральной репетиции своей защитительной речи — в роли подвергавшегося пыткам и гонениям благородного рыцаря, который вот-вот вступит на театральные подмостки для участия в последнем акте драмы.

— Я до сих пор не признал компетентности этого суда — могу привести здесь слова Марии Стюарт о подсудности лишь пэрам. — Произнеся эту тираду, Геринг скромно улыбнулся.

— Да, — ответил я, — такое было бы вполне уместно в эру королей и их суверенов, но вопросы, затрагиваемые здесь, уходят куда дальше, к заре цивилизованного существования.

— И все же, что бы ни происходило в нашей стране, ни в малейшей степени не должно касаться вас. Если погибли 5 миллионов немцев, то с этим предстоит разбираться самим немцам. Наша государственная политика — наше суверенное право.

— Если ведение захватнических войн и геноцид преступлениями не являются и ничьи интересы не затрагивают, в таком случае ничего не стоит смириться и с уничтожением всей цивилизации на планете.

Геринг пожал плечами.

— Во всяком случае, речь идет о единственном в истории присвоении себе иностранным судом права осудить глав суверенных государств.

Послеобеденное заседание.

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. Геринг не притронулся к ужину, сидя на койке, он покуривал свою внушительную баварскую трубку. По его словам, он в этот вечер слишком взволнован, тут уж не до еды.

— Вы должны понять, после почти годичного сидения взаперти и после пяти месяцев судебного разбирательства, без права и слова сказать в зале заседаний, сегодняшнее выступление оказалось для меня ощутимой нагрузкой — в особенности первые 10 минут. Что меня больше всего бесит, так это проклятое дрожание рук — никак не могу с ним совладать.

Геринг вытянул вперед руку.

— Вот полюбуйтесь, хотя сейчас вроде дрожь и не такая сильная.

В этот вечер Геринг был настроен на серьезный лад, лишь изредка прибегая к своему утешительному, циничному фатализму. Человека он охарактеризовал, как злейшего и самого крупного из всех хищников, подкрепляя свои выкладки тем, что человек наделен разумом, позволяющим ему уничтожать своих собратьев сотнями и тысячами забавы ради, в то время как хищный зверь убивает свои жертвы исключительно ради пропитания. Геринг не сомневался, что в будущем войны станут еще более разрушительными — такова участь мира. Мне почудилось, что в этой тонущей в полумраке камере и впрямь начинали сгущаться «Сумерки богов». (Геринг упросил охрану выключить свет.) Недоставало лишь вагнеровских аккордов, на которые прекрасно ложились сентенции Геринга.