Фрэнк Ллойд Райт обещал ему отличные комиссии в Америке. Он считался самым талантливым из молодых архитекторов Европы. У него имелось американское гражданство. Он родился на Панамском канале, где его отец заведовал возведением шлюзов.

Однако в Америку надо было плыть на лайнере. С матерью на руках, путь был невозможен, как невозможно было ее оставить во Франции. Он позволял себе уезжать не больше чем на два-три месяца, иначе матери становилось хуже. Она привыкла к его визитам, дважды в неделю. Каждый раз, когда ему надо было отлучиться, он долго и терпеливо объяснял матери, что непременно вернется.

Голубые глаза были детскими, доверчивыми, она отворачивалась, смотря куда-то вдаль. Он, несколько раз, повторял свои слова. Тогда мать начинала понимать, хотя бы немногое.

Неврологический сифилис протекал медленно, однако ноги матери уже парализовало, несколько лет назад. Она постепенно теряла зрение, и страдала припадками. Он вез ее из Ялты в Стамбул, в грязном, забитом людьми трюме одного из последних пароходов. Мать лежала, свернувшись в клубочек. Она стонала, едва слышно, будто раненое, умирающее животное. Он боялся, что мать, бродя, не в себе, по деревням на Перекопе, заразилась тифом, однако жара у нее не было. Он не успел, вернувшись с ней в Ялту, позвать врача.

Толпа осаждала пароходы, стреляя в воздух, падая с трапов в холодную, ноябрьскую воду Черного моря. Выл ветер, гремели обледеневшие снасти. Махновцы форсировали Сиваш и прорвали оборону белой гвардии. Ходили слухи, что взяты Джанкой и Симферополь, что красные, каждый день, расстреливают сотни военнопленных и гражданских.

За два месяца до этого отец отправил его с Перекопа в Ялту. Он, сначала, сопротивлялся. Отец вздохнул:

– Поучишься немного, милый мой. Ты с четырнадцати лет воюешь. В Ялте много профессоров, из Москвы, из столицы. Надо думать о будущем, Федька, – отец потрепал его по рыжей голове. Отец руководил строительством укреплений на Перекопе, мать заведовала медицинскими сестрами. Федор перед отъездом зашел в полевой госпиталь. Он обнял мать, наклонившись, вдыхая тонкий аромат ландыша. Она не доходила сыну головой и до плеча. Белокурые волосы она убрала под серый, сестринский платок. Голубые, яркие глаза улыбнулись.

– Я за отцом присмотрю, – пообещала Жанна Генриховна, – не волнуйся. Возьми, – она стянула с пальца, кольцо с алмазом, – может быть, в Ялте девушку встретишь, что по душе придется. Все здесь собрались…, – мать помолчала, – а тебе двадцать лет, милый…, – поцеловав мать в теплый, высокий лоб, он повесил кольцо на цепочку от крестика.

Если бы он тогда не забрал алмаз, то камень, конечно бы, сгинул, как сгинул отец, расстрелянный комиссаром Вороновым на глазах у матери, как угас ее разум, как пропало все.

Он стоял, засунув руки в карманы английской, замшевой куртки, глядя на виллу.

В Ялте он месяц поучился у профессора из Академии Художеств, черчению и архитектурному рисунку. На Перекопе было спокойно, но потом гонец от Врангеля привез известия, что красные перешли в контрнаступление, окружив часть, где служил отец, где размещался госпиталь матери.

Федор поехал на север. По словам Врангеля, отца расстреляли, а мать пропала без вести. Выслушав генерала, Федор угрюмо сказал:

– Я, ваше превосходительство, демобилизованный. Штатский. Студент. Вы не можете запретить мне перейти линию фронта. Я должен найти тело отца, должен…, – он запнулся. Врангель кивнул: «Не могу, Федор Петрович. Бог вам в помощь».

Тело отца он не отыскал. Оно, наверное, до сих пор лежало в пустынных просторах Северного Крыма, в неизвестной могиле.

– Как церковь в Зерентуе, – Федор поднял желтый, осенний лист, – один пепел от храма остался. Прах и пепел…, – мать он нашел в разоренной красными деревне, за линией фронта. В поселке стояла какая-то кавалерийская часть.

Отца расстрелял комиссар Воронов. Федор знал, кто такой Воронов на самом деле. Покойный дядя Михаил, до войны рассказал все его отцу, а отец ничего от Федора не скрывал. Врангель сообщил Федору, что Воронова убили через два дня после смерти полковника Воронцова-Вельяминова. Сжав зубы, Федор заставил себя не материться.

Он бродил по деревням, в тулупе и шапке. Конец осени оказался неожиданно холодным. Федор притворялся крестьянином, строителем. Он и не ждал, что мать жива, однако, в одной из деревень услышал, что красные держат при себе какую-то женщину, безъязыкую, потерявшую разум.

Для него не составило труда, ночью, пробравшись в избу, где стояли командиры, перестрелять пять человек. Федор воевал с четырнадцати лет, и отлично владел оружием. Он вытащил мать из чулана, почти обнаженную, в рваной рубашке, со сбившимися в колтун волосами, с порезанными, грязными ногами. Федор не поверил крестьянам, сказавшим, что женщина не в себе. Однако все оказалось правдой. Мать так и не оправилась.

Денег у них не было. Все вклады отца лежали в Волжско-Камском банке. Средства, как и все остальное, как и вся прошлая их жизнь, превратились в прах. В Париже их ждала квартира, в Лондоне жила родня, однако до Европы надо было доехать. Устроившись в Стамбуле грузчиком, Федор отправил телеграмму тете Юджинии. Он, наконец, привел мать к врачу. Прошло два месяца, как они отплыли из Крыма. Доктор сказал, что, если бы лечение начали сразу, то сифилис мог бы остановиться.

– Сальварсан очень эффективен, – врач развел руками, – но мы потеряли время. Боюсь, теперь болезнь будет прогрессировать.

Мать сидела, сложив руки на коленях, глядя куда-то вдаль. Федор заставил себя успокоиться. Юноша, тихо, спросил: «Она даже меня не узнает. Долго…, долго так будет продолжаться?»

– Может быть, – врач ободряюще взглянул на него, – когда вы довезете ее до Франции, до привычной обстановки, что-то изменится. Я, к сожалению, видел много женщин, бежавших из России. Женщин, девочек…, Пережитое ими, господин Воронцов-Вельяминов, неописуемо. Человеческий разум часто не может с таким справиться…, – в Стамбуле Федор отдал матери кольцо, в надежде, что она узнает камень. Чуда не случилось. Она не узнавала ни иконы Богородицы, ни семейного клинка. Вещи остались в Ялте, отец не брал реликвии на Перекоп. На рю Мобийон, матери, действительно, стало немного легче. Она бродила, ощупывая стены. Федор даже заметил на ее лице тень улыбки.

Мадам Дарю, похудевшая, из-за войны, но бодрая, всплеснула руками:

– Месье Теодор, не беспокойтесь. Моя кузина отменная сиделка, всю войну прошла. Мы о мадам Жанне позаботимся. Вы займитесь месье бароном…, – Федор сначала не понял, о ком говорит консьержка. Дядя Пьер погиб, в сражении при Ипре, но Федор помнил его сына годовалым, толстеньким, белокурым ребенком.

В квартире на набережной Августинок он нашел высокого, худого, восьмилетнего мальчишку. Мишель ухаживал за больной матерью, ходил в школу, и каждый день занимался рисунком в Лувре. Кузен хотел стать реставратором, он любил историю, и отлично знал все картины в музее.

– Я еще бабушку Марту помню, – Федор, невольно, коснулся шеи. Тринадцать лет он носил простой, серебряный крестик.