– Из нас, молодых, никто ее не знал. А я помню…, – он увидел подернутые, сединой, бронзовые волосы, вдохнул запах виргинского табака, почувствовал прикосновение крепкой, маленькой руки.

Приходя на рю Мобийон, Федор обнимал мать, но редко дожидался ответных объятий. Руки у Жанны слабели. Она сидела в инвалидном кресле, на балконе, глядя на крыши, Сен-Жермен-де Пре. Медсестра читала ей газеты и книги. Федор купил патефон, и пластинки с любимой музыкой матери, Моцартом и Шопеном. Гулять она не могла, с тех пор, как ей парализовало ноги. Жанна не любила покидать квартиру. Она дрожала, слыша гудки машин, и закрывала голову руками. Врач навещал мать каждую неделю, но Федор, знал, что остается только ждать.

Когда он учился у Гропиуса, в Германии, он каждые два месяца ездил домой, повидать мать.

– Если бы я взял кольцо в Берлин, – подумал Федор, – я бы его отдал. Я бы ей все отдал…, Тринадцать лет прошло, – рассердился он на себя, – оставь, забудь. Ты ее больше никогда не увидишь. Где ее искать, немку по имени Анна…, – он больше ничего о ней не знал.

Каждую ночь, тринадцать лет, он искал ее рядом, видел дымные, туманные серые глаза, целовал черные, пахнущие жасмином волосы. Он держал в потайном отделении блокнота рисунок, сделанный в его комнате, в Митте. За окном хлестал дождь. Она лежала, обнаженная, закинув тонкую руку за голову. На жемчужной коже виднелся розовый, свежий шрам, немного выше локтя.

Федор тогда не спросил, откуда он.

– Забудь, – он посмотрел на часы, – оставь, Федор Петрович.

Он должен был успеть на два ремонта, встретиться с новым заказчиком, заехать к матери, с провизией от Фошона. Вечером кузен ждал его в кабаре Le Gerny, на Елисейских полях. Пела малышка Пиаф. Федор хотел позвонить какой-нибудь подружке, но махнул рукой.

Обед предполагался холостяцким. У кузена гостил его коммунистический приятель, Джордж Оруэлл. Писатель в Париже не оставался, а ехал в Испанию. Мишель, кажется, в Мадрид, не собирался. Федор, думая об этом, облегченно выдыхал. Он вырастил и выучил мальчишку, и совсем не хотел, чтобы кузен, в двадцать четыре года, сгинул где-нибудь в окопах.

– Он стрелять не умеет, – пробормотал Федор, – а я до сих пор не забыл, как это делается. Он коммунист, – Федор закурил «Галуаз», – но лучше коммунист, чем нацист. Бедная тетя Юджиния…, – ворота заскрипели, он обернулся.

– Месье Корнель! – удивился десятник, месье Эвре: «Вроде все в порядке. Сегодня отделкой занимаемся, как положено».

В Европе и Америке, Федор строил под именем Корнеля, так было удобнее. Он понимал, что в России ему никогда, ничего не возвести.

– Папа Транссибирскую дорогу прокладывал, мосты проектировал. Дорога осталась, а отца больше нет. Ничего нет…, – он аккуратно выбросил окурок в ящик для мусора. Федор штрафовал рабочих за грязь на участке.

– Я ненадолго, месье Эвре, – они прошли в деревянную времянку. Федор, сбросил куртку: «Дайте-ка мой наряд».

Старую, холщовую куртку и штаны покрывали пятна краски и мела. Взглянув в расписание работ на стене, он похлопал десятника по плечу: «У меня есть время, месье Эвре».

Лестницы уходили вверх, на второй этаж. У стен огромной гостиной стояли леса. Федор подхватил ведро со штукатуркой: «Начнем».

Рабочий кабинет Мишеля в Лувре помещался в крыле Денон, выходящем на Сену. Для реставрации был важен свет, а река отражала солнце, даже в пасмурный день. Сияние наполняло просторную, с высоким, лепным потолком, комнату. Вдоль стены выстроились картонные ящики. Наследники Эдмона де Ротшильда, умершего два года назад, согласно завещанию, передали музею коллекцию барона, четыре тысячи гравюр, три тысячи рисунков, пять сотен картин, лежавших в подвале, и рукописные книги. Мишель предпочитал не интересоваться точным количеством ценностей, понимая, что разбор коллекции займет года два.

На работу он ходил пешком, вдоль Сены, вспоминая год, проведенный в Италии. Мишель учился в Сорбонне, а потом Теодор отправил его на юг. Кузен заметил, что ни один архитектор или художник еще не миновал Рима и Флоренции.

– Теодор сам туда ездил, – Мишель сидел на подоконнике, любуясь Левым берегом, – тогда Муссолини уже был диктатором. Вернувшись, он сказал, что больше и ногой не ступит в фашистские страны. Он не берет никаких заказов из Италии, или Германии. Впрочем, в Германию его никто и не пригласит, – на столе у Мишеля лежала L'Humanité с его статьей о нацистской чистке немецких музеев от «дегенеративного» искусства. Так в Германии называли экспрессионизм, сюрреализм, и архитектуру Баухауса.

Мишель не был поклонником новых стилей, однако написал, что месье Эгон Шиле, был и остается великим художником, а президент Имперской Палаты Изобразительных Искусств, месье Адольф Циглер, должен стыдиться, что запятнал свое имя гонениями на признанных мастеров. В статье цитировались слова Циглера:

– Уродливые строения Гропиуса, и его учеников, в частности, дегенеративные проекты герра Корнеля, не имеют права называться архитектурой.

До прихода Гитлера к власти, кузен успел, вместе с Гропиусом, выстроить во Франкфурте жилой квартал с доступными домами, для рабочих.

– Теодору понравится, – усмехнулся Мишель, – надо взять газету, в кабаре. Как Циглер может писать такое? Он сам художник и неплохой…, барон легко соскочил с подоконника.

В кабинетах запрещали держать чайники, или электрические плитки. За кофе Мишель ходил вниз, в столовую для работников музея. Курил он во дворе. Картины, и графика не любили табачного дыма. Посреди мастерской, на мольберте, укрытое холстом, стояло «Купание Батшевы» Рембрандта. Мишель проводил обыкновенный, ежегодный уход за картиной. Приподняв холст, он посмотрел на золотистые волосы обнаженной женщины. Модель Рембрандта всегда напоминала ему кузину Элизу, из Мон-Сен-Мартена. Мишель, глядя на нее, невольно покраснел. Когда кузина Лаура гостила в Париже, он, украдкой, любовался ее темными волосами, тонкими, красивыми руками. На набережной Августинок стояло фортепьяно матери Мишеля. Кузина, приходя на обеды, играла Моцарта и Шопена.

– Оставь, – сказал себе Мишель, – у нее карьера, она государственный служащий. Она родственница. И кузина Элиза тоже.

Мишель каждый год ездил в Бельгию. Во время войны коллекцию де ла Марков надежно укрыли в подвалах. Мон-Сен-Мартен пострадал от артиллерийских обстрелов, но замок восстановили. С картинами, несмотря на четыре года войны, ничего не случилось. Дядя Виллем, все равно, приглашал Мишеля присмотреть за коллекцией.

Молодой барон де ла Марк был его ровесником, юноши сдружились. Виллем даже взял Мишеля в шахты, посмотреть, как добывают уголь. Отца Виллема тяжело ранило, на войне. Когда сын закончил Гейдельбергский университет, и вернулся в Бельгию, дядя Виллем передал управление делами в его руки. Элизе исполнилось семнадцать. Кузина училась в монастыре траппистинок, в Флерюсе. На летние каникулы девушка приезжала домой. Мишель, осторожно, поинтересовался, собирается ли она получать университетский диплом. Элиза удивилась: