мог сглотнуть, будто чьи-то руки сжимали его горло. Где-то рядом был его брат. Невозможно было даже крикнуть. Его охватила паника, будто он оказался в гробу. Сколько он ни напрягал мышцы, не удавалось сдвинуться ни на дюйм, — так, вероятно, чувствует себя парализованный. Так чувствует себя каждый, кто когда-либо оказывался погребенным заживо. «Вот как оно бывает. Вот как оно бывает. Вот как оно бывает», — крутилось в голове у Коннера. Прежде погибшие были для него лишь найденными в песке телами. Но теперь он чувствовал то же самое, что и они, — бессилие и ужас, невозможность пошевелить челюстями даже для того, чтобы оплакать своих матерей.

Он молился и вслушивался, пытаясь уловить звуки раскопок, но слышал лишь собственный пульс. Может, их не столь уж глубоко засыпало. Может, с матерью все в порядке и ее просто прижало к стене. Может, Лилия — его сводная сестра — жива и о ее истории станет известно. Может, у него еще осталось воздуха на минуту и его смогут откопать. Но грохот, тот грохот… и слишком много песка. В комнате царила тьма. Песок затопил второй этаж «Медовой норы». Наверняка обрушилась большая стена. Рухнула от взрыва. При этой мысли песок на спине Коннера вдруг стал еще тяжелее. В темноте и безмолвии он представил себе тот кошмар, который сейчас творился снаружи. Его быстро приближающаяся смерть стала булавочным уколом в обширном мире страданий. Тот рокот песка, который он слышал, издавала наступающая на них дюна, огромная дюна за шаткой стеной, на которой он родился. Дюна явилась за ним. Она нашла его. И теперь намеревалась забрать его жизнь.

Поняв всю тщетность борьбы с песком, Коннер расслабился — и тут же почувствовал, будто давившая на его спину тяжесть возросла, словно тело его обмякло и песок стремился поглотить освободившееся пространство, забирая все что можно. Сколько еще? Желание вздохнуть становилось все непреодолимее, будто во время игр с братом, когда они напрягали легкие и считали на пальцах. Кружилась голова. Он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сознание ускользало. Внезапно на него вновь нахлынула паника, вместе с яростным нежеланием умирать. Ему не хотелось умирать. Ему хотелось позвать Роба, мать, сказать им, что он их любит, и пусть их вытащат отсюда, пусть хоть кто-нибудь их откопает.

Ему казалось, что песок уже не так давит на его тело — может, онемела кожа, а может, останавливалась кровь в жилах. Коннер вдруг отчетливо вспомнил, как отец разбудил его однажды утром, приложив палец к седой бороде и делая знак молчать. С трудом соображая, полусонный Коннер вышел из комнаты, которую делил с братом и сестрой, и отец повел его по узкой лестнице на вершину большой стены, где они уселись лицом на восток, свесив ноги. Безветренный, бесшумный рассвет — первый безмолвный восход солнца, который он когда-либо видел, один из тех редких моментов, когда боги перестают грохотать и успокаиваются, когда на них не задувает песок. Коннер сидел и смотрел, как утреннее солнце поглощает звезды, а потом Марс и в идеально-голубом небе расцветает золотистый светящийся купол.

«Почему так тихо? — в замешательстве шепнул он тогда отцу. — Теперь всегда будет так?»

«Еще полчаса, — ответил отец, глядя в небо. — Если повезет».

У Коннера вдруг возникло огромное желание насладиться этим мгновением. Запомнить его, впитать в себя. То, как хлопает крыльями летящая на восток ворона. То, как солнце согревает прохладный утренний воздух. Безветрие на щеках. Тяжелую руку отца на плече. «Запомнить. Запомнить», — говорил он себе. Желание, чтобы так оставалось всегда, охватывало его разум, будто подставленные под кран с проточной водой ладони. А потом он взглянул вдоль стены и понял, что они наслаждаются мгновением в одиночестве.

«Нужно разбудить остальных, — прошептал он. — Палмера и Вик…»

Отец сжал его плечо.

«У них были свои рассветы. А этот — твой».

Больше они не сказали ни слова. А потом солнце поднялось над дюнами, вернулся ветер и возобновился преследовавший их во сне адский рокот. И Коннер, сидя на большой стене рядом с отцом, вдруг понял, что мир полон тайн и странностей. Когда-то, когда он спал, отец точно так же водил на стену Вик и Палмера, чтобы показать им рассвет. Они не рассказывали об этом младшему брату, не делились с ним этим мгновением, и Коннер знал, что тоже не станет этого делать.

И здесь, в погребенной под песком «Медовой норе», он вдруг сообразил, что Роб никогда не видел безветренный рассвет вместе с отцом. Вообще не видел вместе с ним ни одно утро. Вообще его не знал. Песок вокруг тела Коннера стал еще более рыхлым, и он понял, что подходит к концу воздух в его легких, а вместе с ним заканчиваются и ощущения. У него имелась минута или две под давлением дюны, чтобы поразмышлять о жизни — и теперь его время истекло.

Но хотя песок казался легче, свое тело Коннер ощущал острее, чем прежде. Он сглотнул слезы. Сглотнул! Сжимавшие его шею кулаки ослабили хватку. Слышался подземный гул и шорох — будто кто-то нырял рядом. Ему уже доводилось слышать подобный звук, когда он прижимал ухо к утрамбованному песку, под которым искал сокровища отец. Звук этот дайвер мог услышать лишь тогда, когда его костюм был отключен, но включен у кого-то другого. Коннер вдруг обнаружил, что может пошевелиться. Кто-то разрыхлял песок.

Он все еще не мог дышать, оставаясь погребенным и слепым, не зная, на сколько еще сердцебиений хватит его легких, но попытался, преодолевая сопротивление песка, дотянуться до ботинка. С тем запасом воздуха, что у него имелся, он не мог плыть, не мог никуда добраться, но, возможно, ему удалось бы поднять колено, сунуть руку внутрь, достать оголовье, включить питание, нашарить провода. Он извивался на шершавом полу, будто под тяжестью тысячи плотных одеял, чувствуя рядом присутствие младшего брата, который никогда не умел столь надолго задерживать дыхание. Коннер сумел подсоединить оголовье. Между контактами захрустел песок. Вряд ли сработает. Он надел оголовье на голову, песок стал менее вязким, а потом он ощутил связь с наносом, давившим на него со всех сторон.

Маски у него не было. Он не мог видеть и не мог дышать. Но он мог двигаться. Времени