же дочка. И сейчас души не чаем друг в друге, вот приедет он из лесу, сама у него спросишь, — ответила мама.

Вечером был разговор с отцом.

— Понимаешь доча, любовь она разная. Один любит, а скрывает, не может показать свои чувства, а иная, наоборот выпячивает, а у нее и капельки любви нет, только деньги или другой интерес, — размышлял вслух отец, — только у настоящей любви всегда есть признаки — она все переносит, не завидует, она терпелива и покрывает недостатки другого, готова принести даже жертву если нужно.

Следующим утром девочка написала записку и вставила в пасть льва.

Целую неделю совсем ничего не происходило, Дуня даже сходила ко двору Ерофеича, проверить не случилось ли чего. За забором, Борька, как обычно помогал отцу, рубил дрова, а тот складывал свой товар в сани, для очередной ярмарки. Не решилась позвать парня и вернулась домой.

— Может, я что не так делаю? Попробую другую записку вставить, вдруг получится? — размышляла вслух.

«Прашу, разреши мене узнать мое будущее, лет через десять, какой я буду, палучица у миня, то, о чем мичтаю?!» — написала и заменила старую бумажку на новую внутри пасти льва.

Сразу же мама позвала во двор и попросила принести воды из колодца с соседней улицы. Пока Дуня возилась с ведрами, совсем забыла о льве, о просьбе. Тащила полнешенькое ведро до краев, еле шла по протоптанной дорожке, по зимнему деревенскому саду. На ветках еще висели крупные ягоды рябины, а ближе к вершине деревца, прыгали снегири.

— Какая же красота под снегом мерзнет! — подумала и потянулась к ягодке. В тот же миг, не удержавшись на дорожке, поскользнулась и шлепнулась прямо на лед, ведро тоже полетело кувырком, окатив Дуню морозной водой с ног до головы.

Пришлось вернуться к колодцу. Набрала полное ведро, а пока шла назад продрогла насквозь, даже волосы покрылись инеем, а одежда встала колом.

Уже к вечеру Дуняша слегла, ни горячий чай, ни припарки, что делала мать, не помогали, знобило и трясло от сильного жара. Все звала она Борьку в бреду, пока не уснула.

В глазах плыло, сквозь мутный туман заметила, как кто — то рядом ласково гладит ее волосы, приоткрыла глаза и узнала старушку — бабу Веру.

Хотела привстать, да сил не осталось.

— Ну вот и свиделись, моя хорошая, сейчас все тебе покажу, чего искала! — проскрипела старушка.

Бабушка качала головой:

— Я предупреждала, когда просишь, чего, обдумай все хорошенько, так ли это тебе нужно, на пользу ли? Когда в одном месте прибудет, в другом обязательно убудет!

— Давай вместе почитаем твою первую просьбу.

«Прашу устроить все с Борей, чтоб он также ка мне атнасился, как я к ниму».

Слава Богу, ты просила ничего точного, а потому Борька сейчас стесняется подойти. Только тайно вспоминает о вашей встрече, как он спас от Чернушки тебя.

Старушка посмотрела в глаза и добавила:

— Только не для тебя он! Этот паренек как камень, что годится для обтачивания! Да ты не поймешь, пока не увидишь, потерпи… — А по второй твоей просьбе, ты попала сюда. Знать будущее всегда болезненно!

Дуня приподнялась и заметила, что лежит она в своей домашней кровати, а на траве, под высоким деревом, на котором шевелятся зеленые листья, а старушка сидит на пеньке, рядышком.

Дуня даже ощупала траву:

— Ух, как настоящая!

Бабушка улыбнулась и указала рукой вдаль. Там, у деревца стоял невысокий ветхий домик, внутри которого что — то происходило, даже издали слышался шум.

Теперь пойдем, — баба Вера взяла девочку за руку, и они подошли ближе.

Дуня заглянула в оконце. Внутри стояли две трухлявых лавки и стол. На грязной скатерти валялся огрызок хлеба и опрокинутая бутылка. На печи шевелились две головы: одна — девицы с опухшими веками и грязными жидкими волосьями, вторая — небритая морда, тоже припухшая, морщинистого постаревшего Борьки. Эти двое страстно целовались взасос, катаясь в обнимку по грязной печи.

— Бабушка, да что же это… — побледнела Дуняша.

— Смотри, все сама поймешь, — ответила старушка.

Издали к домику топала сутулая баба, замотанная в платок. Тащила она коромысло с двумя тяжелыми ведрами. Зашла в дом и поставила ведра на скамью, вытерев лицо рукой. К ней немедля подбежали двое замурзанных ребятишек и бросились пить, заглатывая воду прямо из ведер.

— А — а–а приперлась? Накрывай уже на стол, жрать пора. Все шляешься! — хриплым голосом крикнул Борька с печи, натягивая рубаху на голое тело.

Баба в платке поглядела на него и перекрестилась, затем разломила кусок хлеба, разделив между детишками, и отправила их на двор.

— Хоть бы детей постеснялись, нелюди! — прошипела баба.

— Ниче, скоро сами разберуть, чего и кто! А ты знай свое дело, щи да хозяйство, ответил мужик, слезая с печи.

Вытащив здоровую бутылку из-под стола, налил до краев в мутную стопку, выпил и смачно крякнул:

— Кхе — а–а — а! Та — ак, Лизавета, слезай! И тебе пора!

Лизавета вяло сползла и стала одеваться, не стесняясь хозяйки дома. Мужик налил ей, она тоже крякнула и пошатываясь поплелась на улицу, одеваясь на ходу.

Дуняша наблюдала за всей этой сценой, щеки ее горели от стыда и неприятного удивления. Она совсем не понимала, что же здесь происходит. Единственного, кого она смогла узнать, был — Борька, только он значительно исхудал, зарос и казался совсем непривлекательным, противным мужиком, от которого хотелось бежать как можно дальше.

— Бабушка, можно мне назад вернуться, не хочу его таким видеть? — обратилась Дуня.

— Нет, внучка, обратного хода уже нет. Сейчас поймешь,