Йозеф выкрикнул:

– Ради бога, Матильда, не торопи его! Зиг, мой тебе совет – подожди, по меньшей мере два года. К этому времени у тебя будет солидная практика, и ты сможешь обеспечить свою жену и семью.

– Зачем, Йозеф? Мне нужно всего три тысячи гульденов в год. Разве я не смогу зарабатывать столько к концу восемьдесят шестого года? К этому времени будет опубликован мой перевод книги Шарко; издатель венского «Медицинского еженедельника» согласился напечатать две мои лекции. Я разослал двести карточек венским врачам, со многими из них я работал. Надеюсь, они направят ко мне пациентов…

Матильда, почувствовав смущение Зигмунда, вмешалась:

– Зиги, дорогой, когда ты поместишь объявление в газетах?

– Завтра, Матильда. В «Нойе Фрайе Прессе». Посмотри, что я послал им. Между прочим, это стоило мне восемь долларов; неудивительно, что газеты делают деньги.

Он подошел к письменному столу, отыскал листок в стопке других бумаг и громко прочитал: «Доктор Зигмунд Фрейд, доцент невропатологии Венского университета, вернулся после шестимесячного пребывания в Париже и ныне проживает по адресу: Ратхаусштрассе, 7».

Матильда заметила:

– Очень хорошо, а не следовало бы добавить… «шестимесячного пребывания в Париже в больнице Сальпетриер, где работал вместе с профессором Шарко»? Ведь люди могут подумать, что ты провел шесть месяцев в Мулен Руж со стайкой девочек, танцующих канкан.

Вылазка жены развеселила Йозефа. Он погладил свою бороду и сказал:

– Это не сработает как нужно. Вене может показаться, что он хвастается, во всяком случае, так подумают те двести врачей, которым не довелось обучаться в Сальпетриере. Но, Зиг, почему, боже мой, ты поместил сообщение в Пасхальное воскресенье? Это неслыханно!

Зигмунд усмехнулся:

– Я думал об этом, но в праздники у людей больше свободного времени для чтения; они обратят внимание на мое объявление и лучше его запомнят.

После кофе Матильда расположилась в глубоком кресле, слушая рассказ Зигмунда об исследовании мужской истерии, проведенном Шарко. Брейер задумался, а затем заметил:

– Я советовал бы тебе двигаться осторожно, Зиг, быть более сдержанным. Не удивляй Вену смехотворной мужской истерией. Ты можешь лишь навредить самому себе.

Зигмунд встал и принялся возбужденно шагать взад–вперед по комнате.

– Но, Йозеф, не требуешь ли ты от меня, чтобы я забыл то, чему научился?

– Используй свою проницательность и изучай своих пациентов. Собирай доказательства.

– Как только мой перевод книги Шарко появится на немецком языке, все получат убедительный материал. Он свяжет меня.

Брейер возразил, покачав головой:

– Материал Шарко о неврологии будет прочитан с достойным его уважением; когда же читатели дойдут до мужской истерии, то они отвергнут написанное как преходящее заблуждение великого ученого. Что же касается твоего участия в книге, то ты переводчик, а не адвокат.

– Иозеф, я планировал подготовить лекцию на эту тему для Медицинского общества…

– Не делай этого! Это слишком опасно. Скептики не могут быть обращены в веру так скоро, как сторонники.

В этот вечер он сел за письменный стол, чтобы написать Марте. На следующий день его родители и сестры посетили его новые апартаменты и принесли праздничный завтрак. Поток эмоций наводнял неведомые ему зоны его мозга. Какие? На это еще не дали ответа анатомические исследования. Опасения, что не появятся пациенты, нивелировались убеждением, что работа найдется; неопределенность, присущая частной практике, сглаживалась уверенностью, вызванной тем, что доктор Мейнерт охотно принял его и предложил закончить в его лаборатории исследования структуры детского мозга, а также тем, что доктор Кассовиц пригласил его открыть неврологическое отделение в Институте детских болезней.

К этому водовороту мыслей и чувств примешивалось неясное ощущение, навеянное возвращением в Вену. За семь месяцев, которые он провел вдали от города, Зишунд пытался оценить свою привязанность к Вене. Возможно, то, что он был рожден не здесь, оказывало отчуждающее воздействие, и вместе с тем он мало что помнил о Фрайберге в Моравии. Как интеллектуал, проведший годы взросления в физиологической лаборатории профессора Брюкке и в Городской больнице, он был знаком лишь с серьезной, научной Веной, совершенно отличной от простонародной Вены, от Вены, где царил дух гениальных композиторов – Моцарта, Бетховена, Шуберта, плеяды Штраусов, мелодичная музыка которых украшала жизнь венцев.

Рассудком он понимал, что даже как невольный пленник он влюбился в Париж: в освещенный солнцем Собор Парижской Богоматери, в Сену, отливающую серебром в темные ночи, в спокойствие самобытной парижской архитектуры, в широкие бульвары и открытые площади, в многочисленные кафе на тротуарах, где прислушиваются к разносчикам газет, продающим экстренные выпуски, наблюдают за бойкими молодыми людьми, распевающими на бульваре Сен–Мишель, в живой, легкий образ поведения вообще, в современные республиканские настроения. В воздухе Франции было что–то особое, какой–то букет, сочетающий в себе все, что свойственно свободным людям. Нечто подобное он ощущал ранее лишь однажды, когда посетил единокровных братьев в Манчестере.

Из Берлина он написал Марте, что не станет обременять себя заботами, пока не увидит своими глазами «отвратительную башню Святого Стефана». Честно говоря, он знал, что эта высокая башня была своеобразным проникновением в бесконечность архитектурного искусства; против нее его настраивало лишь то, что ему придется найти свое место под ее сенью. «Ни один человек, – размышлял он, – не любит поле боя до тех пор, пока не одержит на нем победу». Из Берлина, где он провел месяц, обучаясь у доктора Адольфа Багинского, профессора педиатрии и директора госпиталя Кайзера Фридриха, и у докторов Роберта Томсена и Германа Оппенгейма в отделении нервных и душевных болезней в госпитале Шарите, он написал Марте строчку из Шиллера: «Как по–иному было во Франции!» – и добавил: «Если бы я должен был ехать из Парижа в Вену, то, полагаю, умер бы по дороге».

Наедине с самим собой при приглушенном свете лампы он размышлял о значении Вены в его жизни. Многое он знал о ней только по праздничным парадам: императора Франца–Иосифа, императрицу и их детей; аристократию, блестяще разодетых офицеров – баловней города; богатых землевладельцев; министров, управлявших империей. Он был в курсе жизни Вены благодаря прочитанному в «Нойе Фрайе Прессе» и «Фремденблатт». Габсбурги правили здесь столетиями, владея самой обширной и богатой со времен римлян империей. У Парижа была своя аристократия, пострадавшая от трех революционных кровопусканий, но он сам выбирал своих правителей, его законы вырабатывались и претворялись в жизнь народными избранниками. Чувствовал бы он, Зигмунд, себя иначе, если бы оказался в Париже во времена Людовика XV?

И все же австрийцы не преминули воспользоваться своей свободой: они обожали и боготворили императора Франца–Иосифа, при котором у них было солидное, честное, ответственное правительство; после восстания 1848 года в нем участвовали австрийские буржуа. Однако существовала и разница в положении; австрийцы, отождествлявшие себя с любимым императором, соглашались считаться его подданными. Французы же были хозяева самим себе в политическом отношении. Порой нерасчетливые, беззаботные и бесшабашные, они уподобляли свободу просторной накидке, небрежно подогнанной и неловко выглядевшей на некоторых, и все же они чувствовали себя свободными.